При свете зарниц (сборник) - Аяз Мирсаидович Гилязов

Старые тополя возле их дома сбросили с себя почти весь снег и тихо двигают голыми ветками.

Она сняла варежку, поправила волосы. Я невольно дотронулся до её руки, взял её в свои руки. Мы оба смутились и отвернулись друг от друга.

– Завтра рано вставать, Ибрагим.

Я сжал её горячую руку.

– Слышишь, прощаться надо. Мы же завтра увидимся, Ибрагим.

Не отдавая себе отчёта, я потянулся к ней, на одну лишь секунду она оказалась в моих объятиях, но тут же выскользнула, и перед самым моим носом закрылись ворота. Совсем недолго были слышны её шаги, вот она, словно дятел, застучала в дверь, и сразу послышался хриплый голос её отца: «Дочка, ты?»

А я, телёнок из Нижнего конца аула, боялся написать ей письмо! Выросла Адиля, изменилась… Как же иначе? Ведь она две зимы и лето ухаживала за четырьмя маленькими детьми, была главой семейства!

У меня словно просветлело перед глазами – из-за облаков снова выглянула яркая луна.

Возвращался я по тропе, по которой только что мы шли с Адилёй, и, хотя для одного дня событий было слишком много, все они, если хорошо подумать, низались на одну нить, приобретали один и тот же смысл: да, жить будет нелегко, но жить надо, надо очень постараться, чтобы жить стало лучше. Мало ещё времени прошло с тех пор, как кончилась долгая, тяжёлая, разорительная война. Но наше поколение счастливее предыдущих: мы можем прижимать к груди не приклад винтовки, а девушку…

Завтра идём в Касли. А с чем я пойду? У меня нет саней. Можно взять у Дамира, он наверняка не пойдёт…

Странно, никакой злобы к нему у меня нет. Наоборот, мне стало его очень жалко. Целый день, бедняга, в конюшне. Уже ветром его качает – всю свою еду отдаёт лошадям.

Я свернул к нему, нерешительно постучал. Дверь распахнулась.

– Кто там, мама?

Оказывается, Дамир уже улёгся, а его мать прядёт при свете коптилки.

Я взобрался к нему на печь. Камни горячие, воздух спёртый, мне стало очень жарко, я сбросил телогрейку.

– Ну и жарища у вас!

– А я не замечаю, – Дамир уселся, как и я, свесив ноги. – Только пришёл и повалился, не согреюсь никак. Ты-то что не спишь?

– Дай твои сани.

Дамир был совсем измученный: глаза ввалились, скулы торчат. Он помолчал, зевнул, сказал тихо:

– Я ведь тоже иду в Касли. Может быть, немного дадут и для лошадей, нужно же их перед севом подкормить. Пойду! А если не дадут, сам возьму… Кормушки плесенью покрылись… Видишь, я даже ночевать домой ухожу, не могу я там спать, понимаешь? Они ведь все стонут! Всю ночь стонут…

Дома первым делом я отправился в хлев, долго шарил по тёмным углам и наконец отыскал санки. Очистил их от птичьего помёта. Вроде годные они, только вот чуточку покосился один полоз. Впрочем, его можно выпрямить, если крепко натянуть верёвкой и привязать к «рогам».

– И ты идёшь? – встретила меня мама. Ёжится, дрожит в одной рубашке.

– Хочу пойти, мама. Ложись скорее. – Но мама продолжает стоять, пока я раздеваюсь, её лицо в тусклом свете совсем бледное.

– Удалось повидать Хакимзяна-абзый?

– А как же…

– Что он сказал тебе?

– Ничего не сказал. Что он скажет?

Я поспешно раздеваюсь, забираюсь в постель. Мама тяжело вздыхает. О чём она думает? Об отце, который никогда не вернётся? О детях? О хлебе? Мне ещё неведомо, о чём может думать женщина, в тридцать лет оставшаяся вдовой. А вот мои мысли целиком на пути в Касли. С трудом дождался я рассвета.

Оказывается, это очень много – семьдесят пять саней! Такого количества людей я не видел со дня победы. Собрал-таки Хакимзян-абзый. Первое, что бросилось мне в глаза, люди одеты тепло: стёганки, телогрейки, перетянуты ремнями, полотенцами с узорами на концах, разноцветными кушаками, шали, тёплые шарфы… Сейчас-то не тепло и не холодно, падает редкий мягкий снег, но март – месяц неустойчивый, иногда так закапризничает да запуржит, что тебе метельный февраль. Вот люди и позаботились.

Кругом одни женщины. Смотрят друг на друга, наглядеться не могут, давно не виделись. А потому заводят бесконечный разговор. Кто женился, кто развёлся, кто без вести пропал, а кто внезапно нашёлся, у кого корова отелилась, у кого осталась яловой, чьи куры несутся, чьи гуси на яйцах сидят, где дрова достать, где семена, где хлеб… – если бы я внимательно слушал, в этом гомоне, разноголосье, смехе и плаче узнал бы все аульские новости!

А вон парни. Их совсем мало. Мои ровесники и помоложе. Почти весь 27-й год остался на полях сражений… Парни стоят отдельной группкой, возле правления, попыхивают самокрутками. А вот, словно зерна пшеницы в массе ржи, выделяются вчерашние фронтовики. Их всего четверо. Руки их в карманах. У каждой шинели два кармана, но не в каждом кармане рука. Фронтовики серьёзны, суровы, сбились вокруг Хакимзян-абзый, о чём-то тихо переговариваются, и, кажется, только они способны постигнуть смысл этого неестественного утреннего оживления. Хакимзян-абзый тоже похож на человека, собравшегося в дальнюю дорогу: его полушубок подпоясан голубоватым кушаком, вокруг шеи шарф.

Издалека машет мне, улыбается Сабираттэй. Целых три месяца я её не видел.

Наконец пришла Адиля. Вот, оказывается, кого я всё это время ждал, кого выискивал в огромной толпе! И сразу растаял ярмарочный шум, я перестал замечать людей. Только Адилю вижу – в белой шали, в белых варежках.

– Здравствуй.

– Здравствуй.

– Адиля, пойди-ка на минутку! – Откуда-то вынырнул Дамир.

Нехотя пошла к нему Адиля, но тут увидела широкие сани Дамира.

– Вот это да! Хороши! Неужели ты сам их сделал?

– А как же? – важно говорит Дамир. – Вот устанешь, посажу тебя вместе с твоими санками, отвезу домой, – Дамир усмехнулся, и рот его неожиданно сделался подковкой.

– Нет уж, я боюсь.

– Чего боишься? Почему боишься?

– Сам знаешь, в чьи сани сядешь…

– Как бы тебе самому не сесть в её санки, – крикнул я. – Или в мои. – Зачем я всё это говорю, но злые слова вылетают сами. – У конюхов обычно ноги слабые, даже обедать они и то верхом ездят.

Адиля засмеялась, а Дамир рассердился:

– Молчи лучше, лапотник без кочедыка[34]!

– Родные мои!

Мы разом обернулись. Хакимзян-абзый стоял на крыльце. Кажется, речь заготовил: покашливает, кряхтит.

– Вы уж постарайтесь, родные мои, чтобы всё было благополучно. Путь тяжёл, всякое может случиться. Не бросайте друг друга. Сами знаете, какая нынче выдалась весна. Но мы вырвемся из беды, оживём и начнём жить.