Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914—1920 гг. В 2-х кн.— Кн. 2. - Георгий Николаевич Михайловский

о том, чтобы «не пускать козла в огород». Стоит только пригласить левых в Париж для создания видимости коалиции правых и левых, как потом они заполнят все правительственные места и от них никак не отмахнёшься. К тому же какой смысл в заигрывании с левыми элементами в Париже с практической точки зрения? Может ли сколько-нибудь увеличить шансы на победу над большевиками подобная дружба с «бывшими людьми»? В Таганроге и Ростове-на-Дону тоже были левые политики, однако они не спасли дела. Во врангелевском окружении были твёрдо убеждены, что Львов и Милюков, равно как и Керенский, никогда не вернутся к власти. Сами слова «общественный деятель» произносились не иначе как в ироническом тоне. Для победы над большевиками нужны прежде всего военные силы, левые деятели их дать не могут, а что касается левой политики, то почему она не может проводиться государственными людьми правого толка, которые — прибавлю от себя на основании личных впечатлений — всегда смогут её изменить и вернуться к правому курсу?

Эти объяснения Нератова с предельной очевидностью говорили об утопичности создания в Париже какого-либо общественного центра с идеей если не коалиции, то по крайней мере соглашения, содействия, примирения, и если бы даже приезд В.В. Вырубова, носившегося с этой мыслью, состоялся, всё равно из этого ничего не вышло бы. Ничто не могло изменить твёрдого убеждения правительственных кругов, которое они называли «уроком из деникинского опыта».

Политика Врангеля

Во внешней политике тоже произошёл сдвиг. Эта область меня особенно интересовала, и я, естественно, ловил каждое слово Нератова. Здесь, по его выражению, менялась не столько сущность сазоновской политики, сколько её методы. Если Сазонов, твёрдо придерживаясь линии поведения, принятой в 1914 г., и будучи фанатичным приверженцем традиционной школы русских дипломатов, не допускавшей и мысли о каком-либо территориальном ущербе для России, коли он не диктовался наличием абсолютно непреодолимых обстоятельств, полагал ниже своего достоинства разговаривать с врагами, какими он продолжал считать немцев, или с инородцами, фактически получившими независимость, как с изменниками России, то врангелевское правительство готово было разговаривать с кем угодно, начиная от немцев и инородцев и кончая даже большевиками.

Эти категории надо, конечно, расчленить. Что касается Германии и её бывших союзников, то Врангель ничего не имел против того, чтобы войти с ними в сношения, оставаясь в то же время вполне лояльным к союзным державам — Франции, Англии, Италии, Северной Америке. Сазонов перегибал палку, становясь в этом вопросе на слишком ригористическую и чисто формальную почву. То обстоятельство, что война с Германией не закончилась миром — настоящим миром, ибо Брест-Литовский акт со всеми его последствиями был уничтожен Версальским трактатом, — не могло избавить нас от обязанности считаться с реальным международным положением. Раз союзники не только находятся в сношениях с немцами, но и хотят наладить с ними дружественные отношения, как показывает конференция в Спа, то почему южнорусскому правительству от этого отказываться? Само собой разумеется, эти переговоры с немцами должны быть известны нашим союзникам и ни в какой мере не могут означать германофильской ориентации врангелевского правительства.

Роль русских антибольшевиков должна заключаться в стремлении как можно скорее сблизить и примирить союзников с их бывшими врагами, чтобы замиренная Европа имела свободные руки для помощи им в борьбе с большевиками. С этой точки зрения Струве следовало присутствовать в Спа, хотя бы в качестве простого зрителя и наблюдателя, чтобы, воспользовавшись моментом, завести переговоры с немцами, опять-таки с благословения союзников и при их прямом содействии. Такова была программа в области сношений с немцами. Если бы с немецкой стороны был встречен отклик, то впереди открывались неограниченные возможности.

Такие слова в устах Нератова, этого alter ego Сазонова, звучали для меня непривычно. На мой вопрос, есть ли у врангелевского правительства какие-либо конкретные предложения немцам, Нератов ответил, что говорить об этом преждевременно, ибо всё зависит от союзников — как они отнесутся к переговорам Врангеля с немцами. На этот раз я заметил Нератову, что вопрос о немцах чрезвычайно щекотлив и опасен и гораздо легче потерять доверие союзников, являющихся господами положения в Европе, чем перетянуть на свою сторону немцев-советофилов. Нератов считал, однако, квиетизм ошибкой. Он сказал, что, будучи представителем Врангеля, озабочен в настоящий момент главным образом вопросом о вступлении в непосредственные дипломатические отношения с турецким правительством. Эта проблема станет первой, которой мне будет поручено заняться как юрисконсульту посольства.

Здесь я должен сделать некоторое отступление и пояснить, почему врангелевское правительство стремилось наладить отношения с немцами.

Разгадка кроется прежде всего в том, что это была излюбленная идея самого премьер-министра А.В. Кривошеина, который, как я писал в своё время, вместе с Нольде ездил летом 1918 г. в Москву, чтобы говорить с Мирбахом. Из этих переговоров ничего не вышло исключительно вследствие нежелания немцев разговаривать с антибольшевиками. Теперь Кривошеин был первым лицом при Врангеле и желал вновь предпринять подобную попытку, тем более значительную, что в 1918 г. он был только «бывшим министром», хотя бы и всероссийского правительства, а сейчас имел власть председателя Совета министров, хотя бы и на территории одной Таврической губернии. Его слова могли иметь не только символическую силу.

С другой стороны, Струве в Париже находился в дружбе и под сильным влиянием Нольде, товарища Кривошеина по переговорам с Мирбахом. Я достаточно хорошо знал Нольде и его умонастроение и не мог поверить, будто он и Струве с благословения Кривошеина не делали всё от них зависящее, чтобы заинтересовать немцев в переговорах с Врангелем. Другой вопрос — было ли выгодно немцам говорить с правительством Таврической губернии, когда они уже третий год находились в дружбе с правительством всей России. Прибавлю тут же, что когда впоследствии я ехал на одном пароходе с А.И. Гучковым, о германофильских взглядах которого я говорил выше, то мне стало ясно, что Гучков, столь непопулярный в военных кругах, был приглашён Кривошеиным лишь из-за его связей с послевоенной Германией.

Таким образом, слова Нератова о новой политике были в этом случае справедливы. Речь шла, однако, не о методах, а об изменении самого существа сазоновской политики, ибо лояльность по отношению к союзникам была отнюдь не просто методом его дипломатии.

В отношении инородцев, фактически отделившихся от России, внешняя политика Врангеля также отличалась от деникинской с её лозунгом «единой и неделимой России». Врангель, как мне сообщил Нератов, к национальному вопросу подходил «с открытыми глазами» и даже не боялся слова «федерация», говоря, что важна не государственная форма объединения России, а её сущность. Чувствовалось отсутствие у Врангеля такого педанта-государствоведа,