Товарищество на вере. Памяти Инны Натановны Соловьевой - Анатолий Смелянский

Статья твоя чудесная, легкая; просвечивает ее материя насквозь и имеет собственное излучение. Я Андроникова в первый раз видела = слышала до войны, сперва в университете (большая аудитория в новом здании. Т. е. в том здании, которое было новым где-то в середине 19‑го века). Потом – тоже до войны – слушала = видела Ираклия Луарсабовича в «деревянном зале», в обожаемой тамошней готике. Не ручаюсь за хронологию, было это то ли в 1939‑м, то ли в 1940‑м. Мне кажется, все помню. Настолько помню, что даже готова лезть с поправками: правильно ли у тебя насчет тбилисцев? Мне кажется (помнится), что там эти двое супружеская пара, а не просто соседи.

Андроников для меня в твоей передаче именно таков, каков он и был для меня с самого начала: парадокс сохранности, неразрушенности веселой души, той самой anima allegra, которую так естественно нес в себе всегда о ней поминавший (примерно в те же годы) Алексей Карпович Дживилегов. Веселая душа, которая берет свои триумфы ведь и во времена вовсе не allegri – тоже мне веселое время Италии времен Борджиа.

Статья прекрасная. Она радует еще и тем, что пишущий ее в прекрасной форме. В плохом настроении, да, но в прекрасной рабочей форме. И, как всегда, пленяет точность и свежесть отношений этого автора с предметом, которым он занят. Независимо от собственного настроения автора, Андроникову автор радуется; вспоминает его с живым удовольствием. Передача удовольствия в статье ее главное. Веселимся мыслями, даже думая о страшноватом, таков уж наш труд и рок.

Спасибо, я прочла взахлеб. Нуждаюсь сейчас именно в таком целительном, подкрепляющем чтении. Хочу еще многое тебе сказать, м. б., напишу завтра, злоупотребляя добротою нашей Насти. Она одна разбирает мои буквы (все тот же артроз).

До завтра!

22.12.2018

Москва

Дорогой Толя, я постараюсь быть как можно более краткой, потому что сама стыжусь своей назойливости. Насколько я знаю, тебе переслали все, что я успела наговорить[23], а это уже многие часы. Тебе ли не трудно себе представить, как я волнуюсь: представления не имею, близко ли это хоть в какой-то мере к тому, на что мы рассчитывали. Можно ли из этого хоть что-то сделать толковое. Я спокойна более или менее насчет того, что записано в два последние утра. Это что-то вроде реального предисловия к реальной книге, как мы ее задумали из небольших фрагментов, действительно связанных с этим именно автором и его жизнью именно в этом театре. Набросаны роли и т. д. Намечены связи этих ролей. Есть выходы на конкретные спектакли, ну и т. д. Что и требуется для предисловия. Текст, конечно, получился у меня довольно дырявый, но, вероятно, все-таки видно, где и как дырья надо будет заделать. А вот как обрисовать существо этой странной замечательной рукописи, этих 38 или сколько их там тетрадей, безусловно составляющих целое.

Что это за странный жанр, что это за рукопись, задуманная на годы вперед. Как возник этот поразительный опыт, когда, кажется, на одну и ту же чувствительную пленку записывают одновременно и хронику жизни одного человека, безусловно талантливого и столь же безусловно обделенного крепкой и спокойной верой в себя, крепким сознанием того, что делает важное и нужное, что-то такое, что до него никто никогда не делал. На той же чувствительной пленке (спутывая в который уже раз рисунок ее сюжета) и жизнь театра, в котором актеру живется трудно и который сам, как театр, живет трудно, изменчиво, в жизненных изломах театральной судьбы. На одну и ту же чувствительную пленку записывается жизнь домашняя, опять же с мучительной открытостью, вполне непереносимая (эту домашнюю, семейную жизнь люди, принимавшие архив, обещались не открывать в публикациях). Жизнь Художественного театра 20‑х – 30‑х – 40‑х и последующих лет открывается здесь, быть может, впервые в своих страданиях житейских и духовых, да и страданиях самых грубых, материальных, в беспрерывных отступлениях от того, что привычно считать нравственно необходимым…

История «поповского» рода вписана на ту же чувствительную пленку – семейная история одна из важнейших нитей в плетении ткани этих дневников. Для нас одна из важнейших задач, ни в коем случае не расплетать эти нити, чувствовать и не ужаснуться, какую ткань рвали, какую плотную, живую ткань. Все видно, все прочувствовано до кровотечения, как рвут корни, которые держат почву, корни выкорчевывают не милосердно по отношению ко всему дерну, ко всему растительному покрову обычной нашей земли. А куда денешься.

На ту же пленку вписан тип Кудрявцева с его генезисом: одинокий, несчастливый человек, каких после решений «ликвидировать как класс» из каждого сословия появились тысячи и тысячи. Многих, конечно, поубивали, но не всех же. Читаешь тетрадь за тетрадью, хошь не хошь, а вникаешь, что это за массовое явление лишенство, именно массовое. И долгодействующее. Взамен отнятым правам и обязанностям лишенство доставалось в наследство вместе с конкретностью обид, унижений, уязвленности и постоянным ощущением враждебности.

Сколько людей – какие многие тысячи людей, умножающиеся от поколения к поколению, имели все основания считать себя униженными и оскорбленными (если вины за собой не чувствовали), и сколько тысяч и тысяч верили, будто они в самом деле несут в себе какую-то родовую вину. Тут возникает рядом еще один завораживающий исследователей предмет – дневники В. В. Лужского. Сейчас задевать его не буду, но вообще-то без этих дневников обойтись нельзя точно так же, как нельзя обойтись без смежной по времени и материалу рукописи И. Судакова «Моя жизнь в труде и в борьбе»[24].

Я жду совета, что мне делать дальше. Если только не склониться благоразумно: а не поставить ли тебе, дорогая Иннулечка, крест, не довольно ли, хватить мучить людей. Потому что вот и в этом письме я уже выползаю на вполне заминированное поле. Например, почему снова и снова все так ненавидят друг друга, живем в осажденной крепости, кто это нас все осаждает и осаждает, кто это нас все обижает и обижает. Это как у Островского к надувшемуся Тит Титычу – кто вас, Кит Китыч, обидит, вы сами всякого обидите. С утешительной, успокаивающей интонацией. Вот тебе и оборот типажей и тем Достоевского.

Прости меня, многогрешную. Жду, что ты откликнешься. Откликнись, я без тебя пропадаю. Твоя И.

22.12.2018

Бруклайн

Инночка, это полноценная инструкция к предисловию. Постараюсь сделать все, что обещал: составлю предисловие из твоих текстов (из твоих устных и письменных свидетельств). Если надо, напишу от себя какие-то