Новый курс. Разговоры с самим собой - Дмитрий Анатольевич Крымов

кусочек норовит опять пристать на свое место: надо сделать там сильный магнит, чтобы было трудно оторвать. (Ведь когда вода опускалась, на самом деле Сахалин переставал быть островом, а становился полуостровом.) Вот такое странное место. И все в тумане.

Череда русских уголовников. Поведение и речь – другая порода людей. Говорить невозможно и не о чем. Две России. Одна – огромная, гнойная, хитрая, жуликовато-бесноватая, страшная, азиатская и непонятная. Вторая – выдавливающая из себя «раба».

И вот Чехов – высочайший, выросший за время путешествия, нескладный, еле входит в помещение на этом странном, потустороннем кусочке земли. Входит и встречает там Соньку Золотую Ручку. И их разговор.

Странный разговор, вдруг «доверительный», про жизнь, про литературу… Она – вор в законе, лучший вор всех времен и народов. Закована в кандалы. Вор-виртуоз, актриса своего дела, знающая несколько языков, высокий специалист, и хоть и старушка, но актриса и женщина. И он против нее как мальчик. А она то вдруг похожа на Аркадину, усталую от своего успеха, но все еще голодную актрису, то на Дорна, циничного знатока человеческой природы, а иногда это Костя Треплев, когда начинает говорить про старый театр и про необходимость новых форм. А то вдруг Нина с ее «уметь нести свой крест и верить». Может, он устал с дороги, он протирает очки – кто перед ним? Иногда она переходит на уголовный жаргон, и Чехов ее не понимает, ей приходится, как маленькому, объяснять…

Дело в том, что Чехов до поездки на Сахалин пьес не писал, а как приехал домой, стал писать, – так, может быть, это после встречи с ней? Она подсказывает ему его путь? Она его благословляет на их написание? Предсказывает будущее? У него голова идет кругом, а она смеется: «Ты запиши, запиши, а то забудешь…» А потом успокаивает: «Да напишешь ты, все напишешь… Я же все твое читала, ты самый талантливый из всех теперешних…» Она его как будто ждала, ждала, чтобы передать что-то, свое знание жизни, что ли. Свое знание о нем, о его будущих пьесах, знание о том, что он будет великим русским писателем. Как ведьма в «Макбете». А в конце, когда он уходит, захватывая ворох исписанных листков, она вынимает из кармана его часы, бумажник… Профессионализм же никуда не девается.

Примечание

Эти записи были сделаны в 2017 году вскоре после премьеры «Гоголя. „Мертвых душ“». Я задумывал целую «детскую» серию, но она не состоялась, и даже этот спектакль не был поставлен, потому что я ушел из театра в 2018 году. «Несло горелым с четырех сторон», как написал Бродский. Только эпизод с Сонькой Золотой Ручкой вошел в спектакль «Все тут», который я сделал через несколько лет в другом театре.

Хемингуэй «За рекой, в тени деревьев»

А хорошо бы взять просто двух хороших актеров, посадить за стол, поставить перед ними большое увеличительное стекло, и пусть играют что угодно. Никаких режиссерских хитростей! Надо взять просто хороший текст. Можно взять Хемингуэя «За рекой, в тени деревьев», там много хороших диалогов. Можно взять сцену в ресторане, например. И много народа могли бы следить за этой удивительной сценой и удивительной игрой. Как под микроскопом.

А потом за ними приплыла бы настоящая гондола, и они сели бы в нее и уплыли. Вот был бы театр – неторопливый, завораживающий, резкий и таинственный.

Большое увеличительное стекло и за ним – предсмертные минуты человека: его беседы – с девушкой, с другом, с лодочником, с шофером, видения и долгий унос тела, когда он умрет. Руки, ноги, голова, глаза.

Странно-большой экран, укрупнение, как в кино. Но я вижу людей и вокруг: то есть если официант несет им еду, то я вижу выходящего из кулисы нормального человека с тарелкой, который входит в это укрупнение, и тогда я вижу его руки, его пальцы, саму тарелку – все делается значительным, мистическим, рассматриваемым.

Последнее любовное свидание как затяжной прыжок… Тягучее, но так, чтобы глаз не оторвать от этого «кадра».

Хорошая идея – видения за увеличительным стеклом. Девушка, война, лодка, утки, война и опять еда… И гондола в конце.

Она – Аня или Маша.

А кто он? Известные актеры заняты, и не такие уж они хорошие. Они известные. В хорошем и в плохом смысле – в смысле, что известно, что они сделают. А тут нужна не известность и не рассматривание известного актера через стекло, а нужна кропотливая работа, а на это вряд ли кто-то из «них» способен.

Вот он вошел на пустую сцену, долго оглядывается, выбрал место, принесли столик, накрыли. Тихий разговор с метрдотелем, как бы не для нас. Кто он? Бочкарев? Или Сережа Дрейден?.. Медали, нашивки, настоящая форма американского подполковника после войны. Короче, сел. Опустилось увеличительное стекло – и началась игра: пальцы, меню, ожидание, потом еда, уход к телефону, пустота на столе, какие-то видения в этом же стекле, на этой же скатерти – утки, человек, война… Достает лекарство, долго держит ее руки, пальцы, смотрит название вина, смотрит на маленьких человечков, идущих в атаку на скатерти… Война не отпускает. Стало душно, вышел из-за стола, из-за окна, стоит рядом, дышит, она там, ее беспокойное лицо. Потом входит обратно.

Иногда за окном идет снег и люди куда-то бегут, а он смотрит из-за стекла на них.

Иногда его жена выходит и садится тут, перед окном, курит, а он смотрит на нее оттуда. Его девушка ее не видит. А он видит. С прошлым не так просто покончить.

Последний ужин. Last Supper.

А плавание на гондоле – окно вдруг начинает качаться, вернее, то, что мы видим в окне, начинает качаться, и мы видим крупно то их двоих, то гондольера. Как во сне – медленно все качается.

А иногда генералы входят и садятся тут, а он оттуда дает саркастические их описания.

Иногда тут появляются его болезни, какие-то недруги, дурак-водитель, и он разговаривает с ними через толщу стекла.

А еще осмотр у врача можно лихо сделать: голое тело, рентген, он – там, а врач – тут. За тем же столом, за которым только что они ели омара. А может быть, Саша Филиппенко? Скрипучий голос, резкие черты. И в конце – две большие голые ступни, увеличенные стеклом.

А начать с того, что по планшету катятся газета, просто бумага, сломанный зонтик… Всё в разные стороны. Три человека с такими сильными пылесосами гоняют все это, заставляя зонтик подлетать и держаться в воздухе. Площадь. Венеция. Ветер. Может быть, одна газета летает туда-сюда, туда-сюда… и выходит человек, который ловит и поднимает эту газету, читает, и ему приносят столик и стулья.

Венеция нетуристическая.

А потом быстро опустить стекло, сесть туда вдвоем и разговаривать.

А когда выходит сюда – опять ветер.

А раздеваться у врача надо в ее присутствии, она с любопытством смотрит, а потом с ней разговоры о возможном ребенке.

Хорошее начало – летающий на ветру зонтик.

Пустота, пустой город. Быстро вошли и сели. Долгое молчание, руки, взгляды. Разговоры тоже мучительно долгие, сладостно ни о чем, измождающее, изматывающее зацепление слов, разговор для того, чтобы смотреть друг на друга, неизвестно, куда он направится, но он направится обязательно и все равно куда.

И именно на большой сцене, где есть пространство, этот квадратик будет прибежищем, а на малой сцене это будет просто приемом, немного укрупняющим лицо и фигуру: бытово.

И выходы за пределы квадратика.

Во-первых, его выходы и яростные монологи в зал – о войне, об утках, о жене, о генералах, о рыбалке, Париже, корриде. Или еще что-то, что его распирает, что не выговорено им за жизнь и выхаркивается во время последнего свидания, потому что, как бы ни был сладостен этот момент, он только часть жизни, прожитой жизни, где накопилось бог знает что и что-то недоделано, недоговорено, недостреляно. Это первое.

Второе: он панически подозрителен. Все время подзывает официанта и выясняет – кто это? По сцене, по пустой сцене иногда проходят разные люди, он их боится, это фобия, и когда он узнает, что это ничего страшного, просто