Новый курс. Разговоры с самим собой - Дмитрий Анатольевич Крымов

как надо одеваться, что надо купить на рынке, на какой день надо назначить свадьбу, как надо себя вести с родителями детям подросткового возраста, дружеских настойчивых просьб выслушать свои стихи, в конце концов! И советы хорошие, и дружеские просьбы нормальные, и за заботу спасибо, но, боже, как все это не вовремя!

Мешают даже хорошие, не только плохие. Мешают тем, что не вовремя лезут со своей опекой, вопросами. Это стиль жизни, мутная вода, и она может пронизать весь спектакль, всю историю, став ее новой тканью. И даже когда отец Джульетты плачет на могиле дочери, Кормилица что-то говорит ему в это самое время, тоже по-своему горюя, говорит про что-то бытовое, нужное, а слуга спрашивает что-то о помидорах на поминки: это ведь тоже важно!

Страшная, удушающе сладкая жизнь.

Сейчас перечитал две части из предполагаемых пяти, которые написал. Именно «написал», так как это не шекспировские слова, а мои.

И гармония должна быть в них моя, может быть, несоизмеримая с шекспировским вольным стихом и масштабом, но это гармония моего театра, где дело не в стихах и даже не в самой пьесе, а в том, что вы все знаете эту историю и знаете, что ее рассказывали десятки сотен раз, она перестала пахнуть, и, чтобы запах вспомнить, пьесу надо изменить. Хорошим чтением стихов или хорошей игрой этого не сделаешь. Надо вынуть старый позвоночник и вставить новый, может быть, более простой, но подвижный. Старый не двигается, зарос известью, остеохондроз! Вынуть не жалея, отпадут целые куски и глыбы стихов и сцен, они просто отпадут, так как им не на чем будет держаться. А на новом скелете будет только то, что двигается, дышит и живет. Я должен увидеть, что мир идиотичен и жесток, ему не до любви, она ему мешает, и мне должно быть очень жалко этих повзрослевших детей. Жалко.

Я очень хочу начать со студентами, которых совсем не знаю по работе, хочу начать «Ромео», эту необычную историю, которую придумал «на дурачка».

Может быть, и сделать эту «дурачковатую историю», позорно не сравнимую с текстом В. Шекспира? Мне кажется, там есть совсем неожиданный драматизм, появляющийся из нового, дурацкого текста. И это то, что я хочу попробовать: если этого не будет, делать бесполезно, а если будет и я почувствую, что это можно вытащить, то можно делать и со студентами, и с кем хочешь.

А с трудом рождающиеся стихи Шекспира, выплывающие из недр сознания, какие-то дедушкины и прадедушкины строчки поэзии, строчки из дедовских писем, вызывают у самих ребят удивление от их произнесения и ощущения их на губах, как дореволюционный мармелад. Поэзия как признак избранности, как печать свалившейся на тебя судьбы, печать обреченности. Поэтам – не жить.

Примечание

Это был мой последний спектакль в нашей Лаборатории в театре «Школа драматического искусства». Назывался он «Киндер-сюрприз». 2017 год.

Муму

А что, если Тургенев? «Записки охотника»? Или «Муму»?

Маша Смольникова – Муму? Пение Оли и Макса? Косцы? Сережка с длинными руками – Герасим? Алина – сумасшедшая барыня?

Солнце, лужи, дожди и звезды – красота! И жалкая собачка Муму, которую страшно убивают, а она такая, как Маша играла Анну Каренину, – очарование.

Это может быть такой страшный русский раек!

А в конце – жуткая хроника хора МВД и песня «Зачем Герасим утопил Муму?».

В этом что-то есть.

Сделать сцену Муму и Герасима – смешная собака с монологами о «собачьей жизни» артистки (или собаки). Что-то надо простое, собачье. Может быть, она рассказывает нам о нем, о Герасиме? То есть она познает жизнь, может быть, она быстро бормочет какие-то истории из «Записок охотника», как будто увиденные ею где-то сегодня? В чем-то она участвовала, где-то бегала, она полна обрывками жизни – дворняжка. А «увидеть» она могла и что-то из жизни «Каштанки»… Случайно где-то увидела Мухтара… И все у нее взахлеб, все сразу, как ребенок, пришедший домой со двора, – столько повидал, подрался, промок, поговорил, увидел, понюхал… Чтобы было то радостное, важное и неважное, не отделившееся одно от другого, все впереди, все ради чего-то потом, для будущего, милый ворох впечатлений, ожидающий разборки потом, завтра и послезавтра, теплый комок доверия, пахнущий псиной.

А немой Герасим молчит и гладит ее своей страшной рукой.

А когда Герасим топит ее, Маша сучит ножками и ручками.

Утопил ребенка. Русское неосознанное зверство.

Надо искать хорошего актера на роль Тургенева. Тонкого. Понимающего, что его любовь к русской природе и вообще к наблюдениям сходна со страстью к алкоголю – редкая женщина может отвадить мужика от этого, и Полина Виардо не входит в это число. Она прекрасно знает по-французски, балерина и вообще красивая женщина, но он отсылает ее и быстренько и любовно повествует нам о дрянном заячьем тулупчике какого-то крестьянина. Собиратель впечатлений. В общем-то, бессистемный собиратель, аматёр, большой аматёр. Запойный коллекционер, его так и тянет пошляться с собакой по болотам и понаблюдать исподтишка русскую жизнь.

Следующая ипостась Тургенева – это Бунин, он тоже наблюдатель, вернее, хотел бы им быть, но он жил в бурные годы и окаянные дни, поэтому остаться чистым наблюдателем ему не удалось. Чехов – тот был деятелем, даже в литературе. Его рассказы – страдания, они от имени страдающего человека, поэтому он и на Сахалин поехал! А Тургенев – в Париж. Бунин бы никогда не поехал на Сахалин, он просто был выкинут из России, его отъезд не был по доброй воле и поэтому он трагичен – обстоятельства его сделали таким. А Тургеневу повезло: он смог всю жизнь быть наблюдателем, барином.

Но, зная, куда русская история пошла после него, другими глазами смотришь на его Россию, на всех этих убогих «любопытных» крестьян, мысленно вкладывая им в руки вместо весла – топор, а вместо охотничьего ружья – вилы. И все убогие чудики, сидящие у костра, ловящие рыбу или помогающие нашему «наблюдателю» вытаскивать убитых уток из озера, сразу становятся бунинскими и блоковскими могильщиками и сжигателями библиотек, надевают необъятные шелковые шаровары и со своими блудливо-женскими улыбками идут работать в ЧК так естественно, что одно это вызывает ступор у знатока человеческой души – Ивана Алексеевича Бунина.

И как писал папа, «Месяц в деревне» – это дальний родственник «Вишневого сада», а Наталья Петровна – бабушка, а может быть, и мама Раневской. Так и «Записки охотника» можно переименовать в «Записки будущей дичи».

Или в «Наблюдения над будущими охотниками», которые, модифицируясь, вызовут дрожь предчувствия у Чехова, выгонят Бунина и Набокова из их «вишневых садов» и из страны и нарожают целую свору Шариковых, которые расплодятся до чрезвычайности, и все пойдет катиться красным колесом до нынешних времен.

Поэтому надо найти хорошего актера на роль Тургенева – с червоточиной.

У охотника должна быть собака. Можно дать ему настоящую – обдрипанную, мокрую, в репейниках. А можно дать Машу – тоже в репьях. И зарядить в зал под креслами уток, чтобы они трепыхались после выстрела, – публика будет вздрагивать. И Маша бежит в зал, ныряет в ноги публике, как в тростник, и приносит окровавленные тушки на сцену, раскладывает, вся авансцена в крови. Она выдается вперед на три ряда так, что кровь капает к ногам сидящих. Вообще, сделать планшет сцены опасным: везде торчат куски проволоки, гвозди… То тут, то там открытые люки, некоторые с водой. Надо ходить осторожно, как в лесу – можно напороться или провалиться. Природа. Островки «озер» по всему планшету, в одном Герасим и утопит Муму.

Вопрос: как собака Тургенева становится Муму? Появляется она с Тургеневым. В старых тренировочных штанах и сапогах, заляпанных глиной, без хвоста и ушей, чтобы не было этого «детского спектакля», вся в репейниках – просто Маша. Пританцовывает, молодая собака, еще щенок, вся – нетерпение и интерес ко всему, к подбитым уткам, к людям. Но как передать ее потом Герасиму? Она же должна любить его и только его! Может быть, она сковырнулась в какую-то яму, заполненную водой, а он вытащил ее оттуда, из одной из тех луж, которых много на планшете? Вертелась, вертелась, ерзала, ерзала – и свалилась! И вот уже ручки