Новый курс. Разговоры с самим собой - Дмитрий Анатольевич Крымов

беспомощно хватаются за край… Он вытащил ее из воды, из тины, выходил и пригрел. Вытащил, обогрел, дал молока – и все: она Муму! Она его любит! И он растекся, полюбил эту «собаку». Она испугалась, потом обогрелась и счастлива! И опять все время разговаривает! Про все, про все! А он молчит. Такая история любви. Но появляется хозяйка, барыня. Она недовольна лаем и громким разговором. Говорит, чтобы потише – спать мешают. Герасим улыбается, понять не может, ему «переводят» – все люди театра выходят и пытаются объяснить. Улыбается и не понимает, но на попытки коснуться собаки Герасим реагирует суперагрессивно, хотя продолжает улыбаться. Не отдает.

И Тургенев не может взять и не может объяснить. И вдруг Герасим неожиданно (!) топит ее. Все в ступоре, никто не успел ничего сделать: это орангутанг, дикое животное с молниеносными реакциями, улыбается страшным ртом – то ли горюет, то ли смеется.

Убил быстро, и даже «охотника» Тургенева тошнит.

Хотя Тургенев неприятный человек: любопытствующий.

Никому не помогает, только дичь стреляет да в тетрадку записывает наблюдения: такой-то мужик, сякой-то мужик…

Порасспросит мужичков, переночует – и дальше пойдет со своей собакой. Знаток русского народа. И пейзажа… «Ой, какой у мужика тулуп пыльный… А… У него сын умер… Ой, где-то коростель крикнул, пойду-ка я отсюда…» Все это барство. Безопасное барство.

«Записки любопытствующего».

Человек, сладко время проводящий.

«Смешно, весело смотреть, как подстреленные утки падают, кувыркаясь»…

Живодер! Живодер и барин, барин этой страны, убивает, убивает, убивает, хохочет и убивает, при этом рассказывает про русскую природу!!!

Тут все убивают всех. Красота и кровь.

Но тут даже для него перебор.

И актер, игравший Тургенева, снимая парик, скажет: «И вот прошло 150 лет, и нет уже не только Герасима и Муму, но и самого Тургенева. Но имя Муму живет в памяти потомков…»

И хор МВД поет песню. И военные хохочут.

А Тургенев надевает, наконец, пальто и ботинки, которые ему весь спектакль пыталась всучить Полина Виардо, и уезжает.

Цикады грохочут как-то пророчески, вот уже и разговаривать нельзя, не слышно своего голоса за их угрожающим треском… Красиво-то красиво, да тревожно как-то и непонятно. Жестоко.

Они мне говорят: «Да не-е… у нас публика буржуазная… Ей нужны звезды… Ты большой художник, но тут другая публика… Может быть, ты сделаешь спектакль на малой сцене, где можно заниматься тем искусством, которым ты занимаешься?..»

Ого-го!..

Может быть, действительно, я занимаюсь делом, которое интересно только маленькой-маленькой прослойке? И Тургенев «не потянет» на большую сцену?

Презренные страхи! Нет разной публики, а если и есть, то для «буржуазной» ставить специально не надо. Надо вписать свой замысел в новый формат – это да, и в этом формате должен быть иной масштаб всего – от трюков до выразительности, – чтобы то, что ты хочешь сказать, перескочило на галерку, и в партер, и в задние ряды под балконом! Но это и есть интересная новая задача нового формата. Но не другой публики.

Примечание

Спектакль «Му-Му» был поставлен в Театре наций в 2018 году. В спектакле играли: Мария Смольникова, Алексей Вертков, Инна Сухорецкая, Алина Ходжеванова, Константин Муханов и другие.

В октябре 2024 года Алексея Верткова заменил Евгений Цыганов.

Художник – Валентина Останькович.

Анна Каренина

Дурацкая книжка, прости господи! И написана как-то плохо, плоско. Наполовину «светски», а наполовину дотошно муторно.

К театру имеет далекое отношение, такой всемирный жупел.

Может быть, Маша сможет сделать историю порочной любви живой и по-настоящему нервной, неловкой и незаконной: бегает справа налево и обратно, от мужа к любовнику и все через комнату сына, стараясь быть незамеченною… Сделать страшную силу порока, когда забывается все-все, и сын. Маша просто такой персонаж, которому хочется найти сценическое приключение и отпустить, наблюдая за ней.

Может быть, и диалоги, написанные плоско, не сценически, она сможет сделать? То есть, вернее, я с ней смогу сделать… А то кроме истерики Каренина все обмен светскими словами. А надо из этого сделать оголтелую девчонку, которая влипла в любовь, как муха. Муж – хороший, Вронский – тоже, но она все поставила вверх ногами своей страстной, прямой натурой. И забыла сына. Кончится на крике: «Почему я не могу поехать в театр?! Почему?!!» Истерика. С прицепившимся к платью игрушечным паровозиком, красная, кричит. Вронский, бедный, вжался в стену.

И вторая часть – возмездие. По прошествии многих лет. Может быть, сделать рискованный шаг и вильнуть, скажем, в Гроссмана, «Жизнь и судьба». Возмездие не ей, но тоже женщине, которая не может поговорить со своим сыном, она его тоже упустила, когда-то упустила. Там тоже монолога как такового нет. Но написать – сбивчивый, бредовый, путаный, жалкий, беспомощный, любовный. Монолог сумасшедшей матери на могиле сына.

А может быть, Аню Каренину сделать так, просто: слева – Вронский, справа – Муж, посредине – комната Сережи. Мальчик живет своей жизнью: спит, встает, к нему приходят горничная, учительница, он занимается, потом одевается, уходит гулять, возвращается… К нему иногда заходит отец, сидит. Суть в том, что мать должна все время прокрадываться мимо комнаты сына. Стыд. Стыд и деланье этого. Долгие, молчаливые сцены. Она приходит с зацелованными губами. Заходит в душ, раздевается, долго моется под струей. Мальчик в это время проходит по коридору к отцу. Грех. А когда она выходит, сын идет обратно в свою комнату, и она быстро закрывает дверь ванной и вжимается в стену. Для Маши может быть грандиозная, глубокая роль. Надо «только» придумать, что происходит справа и слева. Может быть, это просто разговоры? Справа и слева – разговоры, а посередине – нормальная детская жизнь. В комнате Сережи ездит паровозик, и когда в конце Аня прощается с сыном и выходит, то паровозик едет за ней! Как собачка.

В этом что-то есть.

Вообще с ребенком, нереально выросшим в своей кроватке в конце, когда она заходит к нему прощаться, может быть страшно. И бедлам, и ее капризы перед этим, весь этот шум-гам, роды и нервные разговоры – все это должно происходить шепотом: Сережа не должен, не должен этого слышать и знать. Все это происходит шепотом, все эти жуткие роды, кровавые тряпки, тазы, голая, красная девочка, вся в слизи, все хотят поговорить, договориться, но ребенка нельзя оставить, он орет, поэтому его кто-то все время качает, и неважно кто – отец этого ребенка или нет, главное, как-то справиться с хаосом, к которому привела вся эта история, и не дать ему выплеснуться в Сережину комнату. А хаос уже там, и когда Анна прорывается в его комнату, чтобы попрощаться, она видит фантастически выросшего сына – он, бедный, там вырос от переживаний, вырос и стал почти призывником.

А тогда можно сделать сцену приезда жены Штрума в госпиталь, когда она узнает, что ее сын умер, и как она едет на машине на кладбище. И как разговаривает с сыном, и как проводит там ночь и потом уходит, не оглядываясь. И как кто-то вздыхает в могилке, и она шевелится, как будто сын перевернулся на бок и уснул.

А она идет далеко-далеко, уменьшаясь в размере, к машине, которая ее ждет на дороге. Можно написать монолог. (Рубинштейн.) Все такое фанерно-детское, как шутка. Прозрачное.

Может быть, это второй акт?

Меня пригласили в МХТ! С «Анной Карениной» и Машей! Ничего себе! Завтра возьмут санкцию Табакова. Надеюсь, он ее даст.

Почему-то в МХТ первое, что хочется сделать, – это высунуть язык планшета в зал хоть на один ряд, лучше на три. Сделать жест. Жест навстречу публике, чтобы они не смотрели на «картинку» за порталом, а чувствовали себя едиными с артистами и с их пространством. Протянутая рука.

И вот выйти на мхатовскую пустую сцену с листом бумаги и поймать изображение на него, как на экран. Везде пусто, а на листе – бежит пейзаж за окном.

И вышла женщина. С чемоданом. Кто-то в фуражке железнодорожника тихо вынес и поставил стул рядом с «окном». Она подошла, а он влез на стул, подложив платок, и положил чемодан наверх, то есть на руки второго человека