Новый курс. Разговоры с самим собой - Дмитрий Анатольевич Крымов

(то есть уже третьего, считая того, который держит экран), который незаметно подошел сзади и встал за экраном. А одета эта женщина замечательно – платье, пальто, перчатки, туфли, чулки, шляпка: это Анна Каренина. Села, смотрит в окно на пробегающий пейзаж.

Входит вторая дама. Человек несет ее чемодан. Та же игра – стул, чемодан наверх, кто-то, уже четвертый (!), сзади держит второй чемодан рядом с первым на «верхней полке». Может быть, за окном не пейзаж бегущий, а толпа людей, носильщики – что-то из старого кино. И только когда обе дамы сели, пейзаж качнулся и поехал: поезд тронулся. И наши дамы закачались в такт движению.

Вышел еще один человек с бумажным листом, встал поодаль, пейзаж перекинулся на него. Потом третий и четвертый. Четыре-пять «окон». Это вагон.

По вагону идет, качаясь, проводник с двумя стаканами чая, ложечки звенят. Звук идущего поезда. Поехали.

Хочется сделать паузы, напряженные паузы. Томительные, какие-то засахаренные паузы. Паузы как предощущение катастрофы. Не стремиться рассказать быстро сюжет, который слишком прост, чтобы его рассказывать, а всеми средствами подчеркнуть «сон», сновидческую природу происходящего: пустая сцена, вход женщины с чемоданом, кто-то подставляет стул… ну и так далее. Как вышла, как села, как проходит через комнату сына? Вошла, его нет, она все трогает, закрывает форточку, складывает брошенную курточку или пижаму. И быстро, как воровка, выскакивает, услышав шаги. А если Сережа – это кукла? Кукла, обслуживаемая тремя гувернерами, может быть, лучше создаст нереальность воздуха, чем живой ребенок. Это будет лучше: интереснее и театральнее. Заботливее, беззащитнее и условнее при этом. Нежнее. Скрип пружин, шорохи – все имеет значение. Сжимание пружины. Грех. Сила греха и кара. Блудница. Анна Каренина – блудница. Хорошее название – «Блуд». И это настигает. Выросший, сильно выросший по отношению к кукле мальчик. Призывник.

Примечание

Спектакль по роману Льва Толстого «Анна Каренина» начинал репетироваться в театре «Школа драматического искусства», позже был поставлен в Московском художественном театре в 2018 году и назывался «Сережа». В спектакле любовная линия Анны Карениной соединялась в конце с историей героини романа Василия Гросcмана «Жизнь и судьба» Людмилы Шапошниковой, у которой погиб на войне сын.

Главную роль в спектакле играла Маша Смольникова. Также были заняты актеры: Анатолий Белый, которого через три года заменил Константин Хабенский, Виктор Хориняк, Ольга Воронина и другие артисты театра. Художник – Маша Трегубова.

Наш городок

Привет

Вчера после тяжелого дня и ощущения полного одиночества и беспомощности я взял с полки четвертый том папиной книжки, лег, открыл наобум и подумал: «Папа, помоги». Был кусок о Высоцком, я стал читать, думая: «Ну о Высоцком, так о Высоцком, хорошо».

Вдруг я вижу, что некоторые строчки подчеркнуты карандашом и на полях знакомый почерк. Мамин. Они вдвоем пришли ко мне на помощь.

Стал смотреть – мамины заметки только на двадцати примерно страницах, не во всем томе. Только Таганка. Это очень немного в масштабах книги. Шанс случайно наткнуться на эти страницы чрезвычайно мал. И вот они вдвоем. А когда я через пару проглядываемых страниц вижу: «После одной из репетиций, когда я пришел домой, дверь мне открыл мой сын. Глаза его были полны ужаса. Я испугался, но сын сказал мне, что он только что с репетиции, во время которой видел Высоцкого». (На той репетиции Высоцкий играл Лопахина.) Так что нас на этих страницах оказалось трое. Я услышал мамин голос: «Демьяша, все нормально, мы тут. Жизнь непростая, но надо идти и делать. То, что должно. А там будь что будет. Так что все правильно, не волнуйся, мы с тобой».

Нельзя передать, какая это теплота и помощь. Свои. У меня есть дом. Они приходят, когда нужно. А все остальное – будь что будет.

Читаю дальше – рассуждения про «Наш городок»! Да так, что сразу захотелось ставить!

Ну, конечно, не пьесу ставить! Но этот ход… Ход из будущего, из настоящего про прошлое… О боже мой! Как он въелся в мои поры, как я его неосознанно делаю! Боже!

Мои «Три сестры» в Йеле начинались именно так, как начинается пьеса Уайлдера – «это могила моего отца». И дальше от нее – весь город. А Лепаж начинает так свой спектакль про отца – с телефона и модели дома, где он жил. А Феллини – «Корабль плывет» – такой «помощник режиссера» рассказывает нам то, что происходит! И в «Риме», по-моему, этот человек есть! Так вот и начать спектакль, объединив все это – и американский спектакль «Арены Стейдж», который поставил Алан Шнайдер, и меня, подростка, бегущего, заплаканного, домой после этого спектакля и идущего сразу же с папой и мамой смотреть этот спектакль по второму разу…

И Лепажа изобразить с его пузиком и носом, и показать кусок начала наших «Трех сестер»… Ой, как хорошо… А потом перейти к «звуку лопнувшей струны», то есть к моменту, обозначенному звуком, когда настоящее становится прошлым. Расширить Уайлдера до своей жизни. И выйти на орбиту, откинув последнюю ступень.

И о том, как иногда удается почувствовать эту грань – как я почувствовал запах бабушки при повороте от Библиотеки имени Ленина на улицу Фрунзе спустя двадцать лет, как ее не стало.

Обалдеть!

И все-таки вопрос: надо ли мне на всеобщее обозрение выносить все свои дела? Дело не в том, что будет хаос, что надо найти сочетание философии и быта и что из чего вырастет, а именно стоит ли? Есть моя жизнь, как есть жизнь каждого человека, – есть ли она предмет искусства? И не надо ли «стесняться»?

Не знаю. Знаю, что чувствую (и чувствую точно), что когда думаю, что сделаю сцену развеивания праха Нонны над могилой папы и мамы, то я впадаю в счастье. В предвкушении ТЕАТРА.

И бабушку свою Зину хочу на сцену вывести, и Ширвиндта, и кресло с кучей пальто, которые актеры Ленкома накидали, когда пришли к нам домой узнать, кого берут на Малую Бронную, а кого – нет (папе, выгоняя его из театра, разрешили взять с собой только десять человек), и я, десятилетний мальчик, смотрел на эту кучу пальто из темного коридора. Это есть «я» не меньше, чем войлок и сало были частью Уорхола… нет, Бойса, неважно, но они часть, и главную часть своей жизни они сделали предметом искусства. «Не стеснялись».

У нас в театре этого нет. Нет. «А надо ведь делать то, чего не делают другие?» – подумал я. Последним доводом был такой: если бы я узнал, что Бутусов вывел своих родственников в спектакле, я бы подумал, что он меня обыграл. Что он осмелился (именно «осмелился») делать театр из своих кишок.

Театрализовать свои кишки. Вот. А форма? Форма придет.

И все-таки надо сообразить, что говорить журналистам, чтобы не мямлить: мама, папа… Это не про них. Не только и даже не столько про них.

Это про то, что мир един. Все связано со всем, тронешь случайно одно, зашевелится другое, вроде и не связанное с этим «одним».

Где в этом муравейнике главное, а где – нет, трудно разобрать, иногда неглавное такое ароматное и так въелось в память, в обоняние, что находится на месте главном… Почему? И что это значит? А значит то, что все имеет равное значение, все перепутано и все связано. И мама, и папа, и наше кресло, и Нонна Скегина, и мой недоделанный спектакль, и… И все крутится, как в смерче, и не распадается, так как внутренние связи держат малейшую пыль. Это облако жизни. Это и есть жизнь. И глупость, и смех, и стыд, и любовь, и сочувствие, и страх, и нежность, и еще раз глупость. И еще раз глупость. Все это есть жизнь. Мусор жизни. И за какой-нибудь сломанный стул можно вытянуть свою бабушку и могилу отца. Ход мысли, перескоки, «глупости», создающие мир.

Примечание

Назывался наш спектакль «Все тут», премьера состоялась в театре «Школа современной пьесы» в 2020 году. В нем были заняты артисты театра. Маша Смольникова играла Нонну Скегину, многолетнюю помощницу моего