Новый курс. Разговоры с самим собой - Дмитрий Анатольевич Крымов

возбужденно, весело. Трагедия, только когда их насильственно разделяют и «мальчики» уходят. До свидания, мальчики! Чехов: до свидания, мальчики! И один (случайно!), как на зло, убивает другого. Плачет, заглядывает всем в лицо. Мальчишка, в сущности, никакой не роковой тип, заигрался, убил товарища. Его уводят, он плачет.

И в минуту все изменилось: играть уже не с кем. Все, с кем играли, ушли, а один лежит на столе и молчит.

И опять эти проклятые птицы – признак беды. То в них стреляли мальчики – военные, как в крыс, и те падали на стол, на коляску. Их брезгливо двумя пальцами брали и выкидывали в сторону – там целая куча. А сейчас они обнаглели и летят. Низко и страшно. И одна садится на стол около тела Барона. И смотрит. Ольга кричит и кидается на нее, а она взлетает и опять садится. Стая птиц как страшное знамение, рок. Что-то античное.

А мальчики уходят. Их много, и они все время уходят. Уходят и допивают чай на ходу, расцеловывают оставшихся. Стол как остров, который обтекает река из уходящих мальчиков. Муравьиный тракт. Поговорить нельзя, все время надо с кем-то обниматься.

Это единственное серьезное плохое, что произошло: ни Наташа, ни ее дети, ни Андрей, который кем-то там не стал, ни старение Ольги – ничего, только разрушение компании, уход мальчиков. До этого были игры. И все было нипочем, потому что они были вместе – Ира, Маша, Оля, Коля… Компания, которая все время играет. Все превращает в игру, в этом смысл ее существования и их объединения, это их способ защиты от внешней жизни. Этот дом и то, что они вместе, – микромир, микроклимат. И даже пожар они превращают в игру. Всё превращают. Только то, что их разделяет, они не могут превратить в игру. Конец детского сада. И проклятие за то, что не дали доиграть.

А тут еще такая ужасная оплошность – убили Барона, убили случайно, глупо. Дуэль можно сделать тут же, в зале, только за пределами нашего круга, за спинами зрителей. Несуразная дуэль, мальчишеская. Все дурачатся, толкаются, смеются. Идиотское недоразумение – уходить надо, полк ведь уходит, а они – стреляться. Строят из себя взрослых. Мальчишки. Лезут с кулаками друг на друга из-за девчонки. Дерутся. Петухи. Смешные петухи. Горячатся. Ногой – пенделя! И вдруг – раз! И один убит. Принес его сам, рожа вся в слезах, глаза, полные ужаса, – что натворил. Разводит руками, горбится, умоляюще смотрит на Ирину. Она не понимает: этого не может быть, вся их жизнь не про это. Ей говорят, но она не слышит, птицы летят, страшный шум тысячи крыльев. Она удивленно смотрит на тело, завернутое в шинель: «Что? Что? Зачем это тут?..»

Наконец подходит и приоткрывает. А там – ее жених, завтрашний муж. Детство кончилось. Она спокойно, на грани истерики, но еще не понимая: «А я знала…» Потом сидит около него и долго гладит по волосам. Ласково: я знала, я знала…

И тут прилетает птица. Смотрит. И все смотрят. Потом Ольга остервенело бросается на нее, как на основную виновницу, и кричит. Истерика. Обвинение кого-то.

А вот еще! Чебутыкин (Саша) – старый валенок, любящий этих детей, на него вешают свои пальто, когда вбегают в дом. Дядька, нянька, оплывшая свечка. Он их нежит и балует.

Свой монолог о том, что он, может быть, и не существует, он говорит, растирая ноги одной из девочек. Вторая приходит – подставляет свои пятки, и он начинает по новой. И третья тут же. Сидят три сестрички, и он растирает им ноги, бубня сказку. А они, не смущаясь его присутствием, рассказывают про свои влюбленности, про Андрея.

А второй взрослый – Кулыгин, он не глупый, а добрый. Понимает, что Маша не доиграла, и позволяет ей доиграть, она ему скорее дочка, чем жена. Двое взрослых и десять детей. Они, эти двое, наверное, сидят часто рядом и о чем-то разговаривают. Разговаривают о своих младших. Как я о своих студентах.

Кролики. Коробка с кроликами. Запустишь руку – а там пушисто. И страшно. Потому что даже я (!) очень люблю тушеного кролика…

То есть начать с глупости, дурачества. И сюда, в эту глупость, которую понять может только посвященный, приходит Наташа. Наташа приходит в бедлам, в Содом. Немного Висконти, только покруче. Ольга с нарисованными усами и в мужском костюме говорит Наташе о розовом поясе. Та смотрит как безумная.

А если такой вариант, экстремальный: Наташа кормит Бобика. Кормит долго, показывая нам и грудь, и Бобика. Музыка Генделя медленно переходит в шум крыльев, и Наташа вынимает второго ребенка и второй грудью кормит его! Шум крыльев нарастает, и когда она вынимает третью грудь (!), идет дым и начинается пожар. Он зажегся от нее! Горит вся галерея. Языки пламени, и все там заволокло дымом. И нужно домашними средствами тушить пожар. Чем? Чаем! Интеллигенция… Сестры и отпаивают чаем всех, кто тушит пожар. Тушат чаем и отпаивают чаем. Тогда фраза «я не пил сегодня кофе» имеет значение – чего-чего, а чая я уже сегодня напился!

Но у них получилось!

Все мокрые от пота и гари. Сидят. Хохочут. Никто не обращает внимания на то, в каком виде они сидят. Женщины с распущенными волосами, мокрые. Это момент объединения. Чебутыкин разбил часы, а это фокус – часы собираются. Опять разбил – и опять собрались! Все взбудоражены победой над пожаром. Наконец женщины успокоились немного и увидели, что они в неглиже, и начали выпроваживать мужиков – опять хохочут!

У Немировича было: тоска по лучшей жизни.

А я сделаю: ужас перед будущим.

Примечание

Спектакль, который мы сделали в Лаборатории в 2013 году, назывался «Оноре де Бальзак. Заметки о Бердичеве». В спектакле были заняты все актеры Лаборатории. Художником была Вера Мартынова.

В этот спектакль вошли далеко не все изложенные мысли. Часть из них я использовал в спектакле по чеховским «Трем сестрам», который я поставил через несколько лет в Америке, в Йельской школе драмы.

Сейчас, оглядываясь назад, я не могу сказать, что доволен тем, что сделал в том нашем, московском спектакле. Много было придумок, какие-то были даже неплохие, но не было того веселого ужаса, вернее, преддверия ужаса, закрываемого весельем, которое читается в этих записях. Переюморили, наверное. Во всяком случае, от этого спектакля у меня осталось какое-то сосущее чувство неудовлетворенности.

За грибами

Можно сделать «оторванный» спектакль. Совсем «оторванный». А сюжет такой простой-простой: о походе за грибами. И назвать: «За грибами».

Рассказ простой, но «отвлечения» делают его объемным. Объемным до степени ужаса и всеобъемлющего кошмара. Идут-то все, буквально все. Поход за грибами как национальная идея, как «скрепа», как единая страсть, которой подвержены все. Профессора, академики, подводники, невесты и женихи, студенты и инвалиды, матери-одиночки и швеи-мотористки. Это врожденный родовой инстинкт, как у рыб. Только те плывут, а эти идут. Идут за грибами. Грибы как опознавательный знак: свой – чужой. Вы где собираете грибы? В Подрезково? И мы! Свой! И уже не важно, что один – профессор, а другой – сантехник. Великая общность – грибники. Даже страшно становится: такая Масонская Ложа, Ложа Грибников. Страшно, потому что какая-то «скрепа» странная, ненадежная… Ненадежная, а на ней все держится. «Грибы» – это мечта, как Утиная охота или Синяя птица. Грибы соберем, уток настреляем, Синюю птицу поймаем! И все будет как раньше!..

Эстетика должна быть дурная, декорация «непрофессиональная». Какие-то идиотские картонные павильончики, которые и стоять-то сами не могут на сцене: их держат на весу монтировщики, держат и тут же убирают, и ставят новый. Как куски иллюстраций, вырванные из книжек и журналов. С десятью костюмершами по краям. Они помогают актерам быстро переодеваться: актеры должны играть по несколько ролей. Актерский спектакль. Моментальные трансформации. Без сложной техники, эстетика клубного театра или театра в Кащенко. Все ярко раскрашено. С несколько «плакатно-реалистичной» игрой.

Вот примерно сцены:

1. Павильон номер 1. Семья идет за грибами. Бывалые люди. Корзины, палки, ножи, сапоги, бутерброды. Серые плотные дождевики. Все четко и строго – как на войну.

2. Павильон