Новый курс. Разговоры с самим собой - Дмитрий Анатольевич Крымов

К этому все шло. И Наташа – раз! – шлепает о стол ребенка. На! И вынимает из принесенной с собой хозяйственной сумки всякие баночки, соски, кефирчики, детское питание и кладет их на стол, раздвигая для них место.

Фантастические, обобщенные образы возбуждения, счастливого и опасного.

Хохот, все время приходят новые люди. Военные, раздеваются тут же, все стулья в шинелях, воруют кусочки со стола: только вечером будут кормить! «Я сегодня утром встала и умылась…» – Ирина режет салат с кем-то из военных и плачет от лука. Всё между делом, главное – сесть за стол и поднять первую рюмку.

А прощание Ирины и Тузенбаха можно сделать так: через сцену проходит огромное количество военных, все что-то несут, может быть, тюфяки или матрацы, везут какую-то пушку… Полк ведь уходит, а это много народа. Много народа и много вещей. И вот они пытаются попрощаться в этой максимально неудобной ситуации, а он еще в штатском, он же остается, но тоже куда-то должен почему-то идти…

Он пытается обняться с Ириной, а обнимается все время с военными. Его тянут шуточно с собой – он же недавно был «их», его затягивает людская река.

Вершинин и Маша – тоже. За ним все время приходят, зовут, опять много народа, только теперь не веселого, а спешащего, как на вокзале в момент эвакуации. Они смотрят друг на друга и орут – а-а-а! Грохот вагона. Ложки дрожат в чашках от маршевого шага. Провозят вешалки с шинелями. Эвакуация. Все толкаются. Идут, везут, все в одном направлении. Полк уходит. А навстречу уже несут тело. И кладут на стол. Между чашек с так и не выпитым чаем. Это Тузенбах, он остается. Птицы летят оглушительно. Все друг у друга что-то спрашивают, но никто не слышит ответов. Ирина приближается и приоткрывает шинель. «А я знала!» – уверенно, как сумасшедшая, даже с вызовом. Потом гладит лицо несостоявшегося мужа, тихо говорит: «Я знала, я знала…» И птица садится на стол.

И у Ольги истерика и проклятье жизни. «Не дали пожить! Будьте вы прокляты!»

Как на демонстрации перед лицом ОМОНа.

Завтра сбор «наших». Надо им сказать, что нашел (дали в Америке) неизвестную пьесу Метерлинка. Группа людей живет на даче, в заброшенном доме, в саду. Чудаковатые, странные уроды. Без руки, голова увеличена, толстый, хромой…

Живут и живут. Вернее, стараются жить, так как над ними летает стая птиц. Эта стая разоряет им чаепитие, срывает скатерть, разбивает чашки, путает прически, очки, ложки, бумажки летят со стола. Эти люди почему-то не уходят отсюда и продолжают жить, пытаются жить, как бы не замечая птиц.

Как продавцы на платформе Марк не уходят с железнодорожных путей, где проходит периодически электричка. Они приспособились. Птицы даже могут убить, они опасны. Но эти люди почему-то не уходят. Такая безнадежность. Но между налетами – отношения, любовь, дети, разочарования, расставания, скандалы. До следующего налета. Птицы разоряют их жизнь все сильнее и сильнее. Иногда кто-то из мужчин (а они в большинстве своем военные) стреляет в воздух, вверх, и тогда оттуда с небес падает убитая птица. Ее с брезгливостью берут двумя пальцами и выбрасывают в сторону. Обстоятельства их жизни складываются так, что часть из них все-таки уходит отсюда, остаются самые слабые. И тело одного из компании лежит на столе, за которым только что все пили чай. И опять летит стая, но стрелять некому. Птицы беспрепятственно садятся на стол, ведут себя как хозяева. И эти оставшиеся пытаются их прогнать. Кричат и проклинают. Стойкость и беспомощность. Вот такая пьеса Метерлинка… Посмотрим, что «наши» скажут.

Из четырех спектаклей, которые я сделал в этом сезоне, три – сумасшедшие. Опера, «Горки-10» и «Сон» – сумасшедшие. «В Париже» – нормальный. Вывод: нормальных не надо, хочется идти по линии сумасшествия, то есть безумства. По линии отчаянной. Рискованной. Очень резкой. И красивой. Аквариум, слон – это опера; лес, похороны Ленина в снегу – «Горки»; луна и лебеди – «Сон»; сборка-разборка декораций – в опере; зайцы, чебурашки и рубка стола – «Горки». Пронос дуба, фонтана, вода, переодевание мужчин, незаконченная декорация – «Сон». Создание и разрушение театральной иллюзии, «магия и ее разоблачение». Игра в театр. Игра с театром.

Итак, «Три сестры» (сухой остаток).

В «Манеже» (или другом большом пространстве). Много стульев в центре. Над всем висит большой фонарь – очень большой и очень сильный. Но сейчас он работает на маленьком проценте и вокруг него, в его свете роится мошкара, как на даче. Но масштабнее, грознее.

Публика входит и рассаживается, разбирает стулья. Непонятно пока, куда смотреть, где сцена. Вокруг за спинами много пустого пространства, как в поле. Не очень уютно. Все сбились в центре, к свету фонаря. (Можно и отсесть, но как-то странно – зачем?) Зимой можно раздеваться прямо в зале. Тогда центр сцены, где сидят люди, – какое-то прибежище.

И весь первый акт сделать так: когда все сели и не знают, чего ждать, весело гикая, свистя и смеясь, перебивая друг друга, крича и дурачась, в масках, радуясь любому пустяку, любой фразе, превращая все в шутку, толкаясь и падая, врывается толпа офицеров и девочек. Они хотят поставить стол в центре (!), что очень не просто, потому что надо просить людей подвинуться, а можно и их приспособить к работе – подержите, порежьте, разложите, прибейте, завяжите!..

Пикник, который делается на абсолютном веселье. Бесшабашный пикник. Весело всем – и актерам, и публике. Приносится много еды в каких-то ящиках, но стола нет! Его надо сделать! Приносятся какие-то длинные (чересчур длинные!) палки, пилят тут же, на коленях, сбросив шинели на пол и на колени публики. Пир для всех. Кто-то мажет бутерброды и раздает крюшон! Весь-весь-весь «философский», «атмосферный», «смысловой» и так далее и тому подобное текст положить на бесшабашное приготовление праздничного стола.

Важно только это. Все, что говорится, – не важно, все впроброс. Настроение дурачеств.

Нам должно быть так хорошо, что, кажется, еще немного и мы поймем… Нас должно захлестнуть этой теплой и обаятельной волной молодежной компании.

Наверное, когда Вершинин приходит, ему сразу дают подержать край покачнувшегося стола или пилить какой-нибудь брусок для ножек стола или лавки. Кипит работа, и все погружены в нее, разговаривая на ходу. Соленый и Тузенбах, хохоча, строгают какую-то доску, ударяя ей поочередно друг друга. Все еще не очень умеют делать то, что делают. Филфак на выезде. Молотка никто в руках не держал.

Наверху – дым, облака. И пролетают птицы. Стая. От этого тут поднимается дикий ветер. (Может быть, сбоку стоит несколько вентиляторов или ветродуй.) Шум и ветер. Все закрывают еду, чтобы птицы на склевали.

Наташа приходит в этот бедлам. Ее удивление: шла в семью академика, а все в сапогах пропалывают огород! А она оделась. Андрей, смеющийся, потный, старается втащить ее в этот круг, а она упирается и боится, как человек, ошибившийся дверью – открыли, а там праздник, дым коромыслом и тебя тащат туда! Сбивчиво, в пылу веселья, почти не понимая, что он говорит, Андрей делает ей предложение.

И сразу – раз! Все стихло. И Наташа кладет на стол грудного ребенка. Настоящего. Он тихо плачет. Все, улыбаясь, на цыпочках расходятся. Остаются сидеть только Андрей и Наташа. Долго молчат, смотрят на ребенка. Тот сопит и хныкает.

«Ну что ты молчишь?» – спрашивает Наташа. Пауза.

«А что говорить?» – отвечает Андрей.

Начало спектакля – люди, как мошки, сбились в кучу и хотят веселиться. Все это происходит в большом пространстве, где все жмутся в центре. Чтобы принести что-то, надо пробежать много пустого и принести, например, гвоздь. Или веревочку.

И новый человек, пришедший «на огонек», виден издалека. И он – чужой. Пока не влился в круг света. Костер в ночном лесу – вот что это. Кругом подразумеваются волки. Все жмутся к огню. Смех уменьшается по мере отдаления от огня. Никому не придет в голову смеяться вдалеке.

Главное: не делать врагов. Наташа – не враг. И Соленый – не враг. Иначе – опять про то же самое. Компания ребят, занимающаяся играми. Играя – живут. Живут – играя. Даже пожар в III акте – тоже игра. Тушат – играя, помогают погорельцам –