Леонид Андреев: Герцог Лоренцо - Павел Валерьевич Басинский

Зинаиде в то время было не больше девятнадцати лет.

Во втором письме Андреева, написанном на следующий день после первого, упоминается еще и М.И.

Это – Михаил Иванович, их орловский знакомый, бывший студент, исключенный из университета, и политический ссыльный, пользовавшийся авторитетом среди орловской молодежи.

Ты мне говорила про И.И. и М.И; я хочу знать про них всё, а то эта полунеизвестность мучает меня страшно.

Конечно, молодого Андреева легко заподозрить в беспричинной ревности. Но что-то было еще, связанное не с ним, а с самой Зинаидой. В этих вопросах она была явно старше Леонида. На протяжении всего их романа он находился в ее психологическом подчинении. В том же дневнике 1892 года он признается:

И меня жизнь отдала силой любви во власть, не скажу пошлой, низкой женщины, но женщины посредственной, женщины, не имеющей ровно никакого продуманного и ясно сознанного идеала, живущей в смысле ума почти животной жизнью. Вся жизнь ее сплетена из одних побуждений чувства, в широком смысле этого слова, без малейшей примеси разума. И в этом заключается и сила Зинаиды, и гибельное влияние этой силы.

Важную роль в их отношениях сыграло и то обстоятельство, что, отстав от Зинаиды в учебе на один год, Андреев продолжал ходить в гимназию в Орле, когда она уже жила в Петербурге и посещала женские курсы, вливаясь в целую армию девушек из провинции, которые после окончания женских гимназий стремились к продолжению образования и обретению профессий, до этого доступных только мужчинам. Это была заря российского феминизма, главным достижением которого тогда стали женские Бестужевские курсы в Петербурге (среди их учениц Зинаиды Сибилевой не было).

Одной из первых русских феминисток (впрочем, такого понятия тогда еще не существовало) была княжна Вера Игнатьевна Гедройц (1870–1932), уроженка Орловщины и первая в России женщина-хирург. В начале девяностых она посещала частные медицинские курсы Петра Лесгафта, проходившие на его квартире. Леонид и Зинаида были знакомы с ней еще по Орлу. В Петербурге Вера Гедройц открыла частный пансион для девиц. При этом пансионе и проживала Сибилева до приезда Андреева. Так что, вероятнее всего, именно эти курсы Лесгафта на Фонтанке, 18 она и посещала.

Письма Андреева к Сибилевой из Орла в Петербург оставляют трогательное, но жалкое впечатление. Он жалуется ей на одиночество, хотя живет в большой и дружной семье. Тут же просит у нее прощения за эти жалобы и снова жалуется, ища поддержки у девушки, которая находится за тысячу верст и непросто устраивает собственную судьбу в чужом городе.

Именно в это время Андреев начинает пить. В состоянии опьянения он сочиняет и посылает ей стихи, написанные верлибром. Это первый известный опыт его литературного творчества.

Мы оба и к правде и к свету стремимся, хорошие люди мы оба – но в иных условиях жизни родилась ты, иная среда воспитала тебя – и нет у нас ничего общего… (?) Я – плебей: весь многовековый вымученный опыт моих предков, рабов и холопей, передал мне одно лишь смиренье пред всем: пред жизнью, пред начальством во всех его видах, пред страстями… Я смерти боюся, свободы не знаю, скованный вечно наследьем отцовским – холопскою кровью…

Но почему он плебей? Он вырос в семье банковского служащего, уважаемого в Орле человека, на свои средства построившего лучший в Пушкарской слободе дом. Видимо, в семье Сибилевых это не было веским аргументом. Во всяком случае, отец Зинаиды выбора дочери не одобрил.

Действительно, одному лишь, пожалуй, хождению моему в дом Сибилевых можно приписать мое замечательно быстрое охлаждение и ту каторгу, а не жизнь, какую терпели оба мы с Зинаидой до самого ее отъезда на урок. Положительно враждебная мне атмосфера сибилевского дома с ее Николай Евграфовичем, сгорающим от бесплодного желания сбросить меня с лестницы, с сестрами, вечно иронизирующими…

Тем не менее это не мешает ему приударять за сестрами Зинаиды Натальей и Варварой, чтобы вызвать ее ответную ревность. Он ведет себя как абсолютный подросток. Например, в знак преданности Зинаиде и чтобы “пресечь себе все пути к измене”, он “совершенно остригся и обрился”. Результат был плачевный. “Мама, так та чуть не плачет, на меня глядя, а Андрюшка (младший брат. – П.Б.) совсем не узнает. В гимназии еще не видали; я и показываться боюсь; засмеют, подлецы”.

Ему тогда было уже 20 лет.

В это время Зинаида планирует приезд на каникулы и сообщает о намерении “жить на одной квартире”. Он отвечает: “Вашими бы устами, Зинаида Николаевна, да мед пить”.

Это написано еще до смерти отца Сибилевой. Она случится четыре месяца спустя и окажется такой же внезапной и скоропостижной, как смерть отца Леонида. Но к тому времени роман между влюбленными зайдет уже далеко.

Неизвестно, какие моральные устои царили в семье Сибилевых и что говорили об этих отношениях в семье Андреевых, но сексуальная связь между Леонидом и дочерью присяжного поверенного не была ни для кого секретом. Отцу Зинаиды не нравился Леонид, Анастасия Николаевна не любила подругу сына. Но гимназист и курсистка оставались ночевать друг с другом в обеих домах совершенно открыто.

С самого августа ни один вечер не проходил у нас без “акта любви”, и этот акт повторялся раз до трех-четырех. Вскоре провожание домой (да надобно заметить – я раза два или три ночевал у нее и тогда уж, конечно, почти всю ночь не спал) заменилось тем, что Зинаида стала оставаться ночевать у нас, и я тогда опять-таки не спал все ночи.

Вместе с учебой в гимназии, работой репетитором и рисованием на заказ (в том числе скабрезных рисунков, до которых были охочи орловские купцы и мещане), любовь “на износ” привела его к нервному истощению: “…нервная система моя пришла в окончательное расстройство: я говорил, почти не сознавая, что говорю, делал всё, ходил – как пружинный автомат”.

Родственница Андреева Софья Панова утверждала, что сексуальная связь между Леонидом и Зинаидой началась еще раньше, во время учебы в гимназии в старших классах, и что Сибилева тайно от своих родителей делала аборт.

Мы не знаем, как относилась к этому всему Зинаида. Но Леонид после ее отъезда в Петербург страдал серьезно.

Его брат Павел пишет:

“Любовь его, поскольку я знаю, ни в этот период его жизни, ни после никогда не была особенно радостной; в сущности она всегда носила драматический характер. В любви он был очень требователен