Леонид Андреев: Герцог Лоренцо - Павел Валерьевич Басинский

Но выходило ровно наоборот. Зинаида в столице живет насыщенной жизнью, на которую он, оставшись в Орле, никак не может повлиять. А ведь он уговаривал ее не ехать в Петербург! (Против этого был и ее отец.) Можно только догадываться, с каким выражением лица подруга Гедройц читала письмо своего орловского любовника, где он объяснял ей разницу между мужской и женской изменами:

Не забывай, деточка, что мы с тобой природой и жизнью поставлены в совершенно различные условия. Если изменяет мужчина, то он ровно ничего не теряет (не говорю о нравственности); даже его фонды поднимаются в глазах других, и он на 50 % выше ценится, тогда как женщина теряет и репутацию и свою цену, становясь вещью легко или даже общедоступною. Ведь ты знаешь, что всякий мужчина слегка презирает отдавшуюся ему женщину, хотя бы он и любил ее и хотя бы она также по любви отдалась ему.

И это пишет человек, который в других письмах слезно жалуется на невнимание с ее стороны и не может скрыть ревности к любому мужчине, оказавшемуся с ней рядом.

Гордый бедный

Но что больше всего угнетает Андреева и в чем он признается своей подруге – это бедность, из которой не видно выхода. Он не может привыкнуть к ней. Он, Герцог, красавец, баловень родителей, вынужден унижаться перед каждым работодателем, чтобы прокормить семью. А в ней, кроме матери, пятеро несовершеннолетних сестер и братьев.

Иногда у него нет денег на почтовую марку, чтобы отправить письмо возлюбленной, а пишет он ей гораздо чаще, чем она ему. Его “тянет к роскоши, к обществу, к жизни привольной, широкой”. А он задолжал сторожу 60 копеек за пирожки и теперь боится показаться в гимназии, потому что отдавать нечем.

Тяжело, Зиночка, быть бедным, ой как тяжело. Все тебе господа – и всем ты раб…

Пью оттого, что скучно и гадко. В умственном отношении совсем швах: ничего не читаю и поглупел. Стали удивительно часто появляться припадки бешенства, подобные тому, какой был на Рождество, когда я с Ильиным[17] поссорился. В общем, ужасно скверно. Не дождусь того времени, когда буду жить с тобой вместе, а то пропаду ни за грош.

Припадки бешенства станут проблемой на всю жизнь.

Об одном из таких припадков Андреев рассказывает в письме к Зинаиде. Он старается говорить об этом с юмором, но получается не очень весело.

Поехали на лодке; пили много, а я больше всех; часам к 11 я впал в бешенство… Картина 1-я. Я, освещенный заревом костра, стою с оскаленными зубами, с дикими глазами и говорю речь; красная рубашка с засученными рукавами и расстегнутым воротом и бутылка, которую я держу в руке и грожусь убить всякого, кто подойдет, – делает меня действительно страшным. Речь же произнесенная начинается так: “Вы все, подлецы, мать вашу… своей пошлостью и тупостью заели мою жизнь…” и так далее…

Картина 2-я. Я разношу всех; паника; Шлеммер[18], спасаясь от меня бегством, переплывает реку; Арбузов забирается в какой-то ров.

Добираюсь до лодки, в которой сидят Лещинский и Плотников, и топлю лодку купно с пассажирами. Антоныч кричит: “Спасите, спасите!..”, но, к счастью, оказывается мелко.

Он продолжает пить и во время экзаменов и сам удивляется, что получает за них “хорошо” и “удовлетворительно”.

После экзамена мы все опять пили в Городском саду. И вчера пили. И нынче пить будем.

Гартман и велосипед

На выходе из гимназии Андреев не похож на того “мажора”, каким он был в начале учебы. Внезапно свалившаяся бедность и нервный роман с Зинаидой сильно повлияли на него. Учеба, работа, бессонные ночи, пьянство с безобразными выходками и вместе с этим постоянная тревога за свое и своих родных будущее.

Все это и формировало мировоззрение будущего писателя, тот его “космический пессимизм”, который станет загадкой для критиков и исследователей его творчества.

Не столько книги формировали, сколько сама жизнь.

А я, деточка, опять начинаю в гартмановщину и шопенгауэровщину погружаться, хотя никого из сих славных философов и не читаю – так чтой-то от плохой жизни пессимизм обуревать начинает… Война всех против всех! – вот соль жизни, квинтэссенция соломоновской мудрости! К черту разум, к черту развитие с его дурацкими требованиями и претензиями. Будь животным, как и должно, ешь, пей, люби и веселись, пользуйся минутой и забывай о завтрашнем дне – вот философский камень, который я так глупо искал в книгах. И плюй на все!

“Величайшим актом мудрости”, пишет он Сибилевой, является самоубийство. Буквально по Фридриху Ницше: “если тебе не удалась жизнь, то удастся смерть”. И все-таки целью своей жизни он ставит не добровольный уход из нее, а свободу, “отчасти внешнюю, а преимущественно внутреннюю, ту свободу духа, которая дается изучением самого духа”. Поэтому “с усердием” читает “все, касающееся человека со всеми недостатками его психической и физической организации”.

“Свободу внутреннюю” ищет в книгах, а находит, увы, в водке. Она становится способом выхода из жизни, полной тягот и ограничений, в такое состояние, где нет тормозов. Однако внешне это выливается в пьяное безобразие. Воспоминание о нем мучает на следующий день и снова заставляет пить.

Это порочный круг.

Спасение он видит в Зинаиде, которую любит “как отца” или “как сорок тысяч братьев”. Но при этом орловский Гамлет еще не понимает, насколько его любовь эгоистична и не устраивает такую же, как он, эгоистку. Коса нашла на камень. Годовая разлука только отсрочила неизбежный разрыв.

А пока, чтобы отвлечься от забот о пропитании семьи, любовных терзаний и книжного пессимизма, он покупает себе… велосипед. Поступок эксцентрический по орловским меркам! И не только орловским. Примерно в это же время, в середине девяностых годов, на седьмом десятке лет велосипедом обзаводится его кумир Лев Толстой. Он раскатывает на нем по Ясной Поляне с седой развевающейся бородой, к изумлению своих крестьян.

Правда, велосипед Андреева не был похож на чудо современной техники, которое Толстой приобрел за 200 рублей у британской фирмы The Rover J.K.Starley & Co. Ltd. Заднеприводной, с цепью, каучуковыми шинами и специальным футляром для ремонта, этот велосипед отличался от нынешних двухколесников только наличием регистрационного номера под сиденьем, который полагался тогда для любых видов технического транспорта.

Велосипед