Наследники или ренегаты. Государство и право «оттепели» 1953-1964 - Павел Владимирович Крашенинников

§ 7. XXII съезд

В общем, дела шли не очень, а точнее – из рук вон плохо. Проваленные реформы не только не улучшили ситуацию, но и привели к ее обострению. Разве что массовое строительство дешевого жилья[127] смогло обессмертить имя Первого секретаря ЦК КПСС – слова «хрущевки» и «хрущобы» в ходу до сих пор.

Согласно упомянутому нами анекдоту о трех конвертах, пришло самое время прочитать вторую записку. А она, как известно, гласила: «Делай модернизацию», или другими словами – «Обещай все, что угодно!».

Никита Сергеевич и пообещал, да так, что обеспечил острословам творческий запал на многие годы вперед. Он пообещал коммунизм через 20 лет. Случилось это на XXII съезде КПСС, который проходил с 17 по 31 октября 1961 г. и на котором были приняты новый Устав партии и 3-я Программа КПСС[128]. В ней была провозглашена задача построения коммунистического общества к 1980 г. Во всеуслышание было дано обещание: «Партия торжественно провозглашает: нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме».

Тогда же был принят Моральный кодекс строителя коммунизма из 12 нравственных принципов, сильно смахивавших на Заповеди Христовы.

Моральный кодекс дожил до Перестройки. В 1986 г. на XXVII съезде в Программе КПСС он был заменен просто на коммунистическую мораль. Об этом знали уже не все, и агитплакаты с изображением Ленина и текстом Морального кодекса висели в городах грязные и затрепанные до распада Советского Союза. Другим долгожителем стал хрущевский мем: «Наши цели ясны, задачи определены. За работу, товарищи!»

На этом съезде было принято решение вынести из Мавзолея тело Сталина, переименовать все населенные пункты, улицы, предприятия и т. д., носившие его имя. Также покончили со снятой со всех постов сталинской гвардией – антипартийной группой Молотова, Кагановича, Маленкова. Их исключили из партии.

Эти ходы ненадолго отвлекли внимание населения от «временных трудностей».

§ 8. Новый раскол

В свое время Фридрих Ницше применил метафору оттепели для обозначения кризиса моральных ценностей и их переоценки. Зима, по его мнению, является временем спокойствия и бесплодия, оттепель же ломает все устоявшиеся стереотипы, и основополагающие ценности теряют свой смысл[129].

Коммунистическая идеология через парторганизации всех уровней, пропаганду и произведения придворных мастеров культуры насаждала ценности безграничной преданности «делу Сталина» – коммунистической идеи, государству – и якобы присущего вождю аскетизма. Трудно сказать, какой процент населения считал эти ценности своими, а какая часть все-таки ставила во главу угла благополучие (собственное, своей семьи и близких), однако, следуя ритуалам социально одобряемого (прежде всего репрессивными органами) поведения, в случае чего непременно клялась в верности партии и Советскому Отечеству.

Хрущев, низвергнув идола предыдущей эпохи, заставил многих задаться вопросом: «А что, так можно было?» Оказалось, что отныне можно не только громко думать запретные мысли, но даже и произносить – с определенной долей осторожности, конечно, – невозможные ранее слова.

Практически сразу после смерти Сталина в журналах и газетах стали публиковать стихи о любви, о природе, о смерти, стихи, свободные от идеологической трескотни и ханжеского морализаторства. Это уже само по себе воспринималось как приметы духовного обновления[130].

Поэзия в период оттепели играла в советском обществе ту же роль, что в западном – рок-н-ролл. А именно – глашатая грядущих перемен. Как и рок-музыканты, советские поэты оттепели собирали на свои выступления огромные залы и даже стадионы.

Люди, повязанные страхом, внушенным тоталитарным режимом, стали стремиться его победить. Конечно, в основном это были мыслящие люди, имеющие хорошее образование и занимающиеся умственной деятельностью в науке, технике, культуре и т. д. В литературе принято эту генерацию оттепели называть шестидесятниками, хотя такой подход трудно назвать особо удачным – слишком уж разношерстной была эта публика.

Люди, пытаясь осознать происходящее, стали думать совершенно по-разному, что не могло не привести к идеологическому разброду, а значит, к началу существенной трансформации общественного сознания.

Партийные гуманитарии, оснащенные исключительно коммунистической верой, оформленной в виде бюрократических заклятий из цитат Маркса, Энгельса и Ленина, в принципе не могли осуществить сколько-нибудь внятный анализ социальной динамики того времени. Так что никаких острых дискуссий и споров среди жрецов официальной веры быть не могло. Происходящие в социуме процессы выплескивались исключительно в произведениях искусства: литературы, особенно поэзии, кинематографа и отчасти в картинах художников. Именно деятели искусства того времени и составляли костяк этих самых шестидесятников.

Первым водоразделом, структурировавшим эту массу, стало отношение к гражданской и политической позиции. Так называемые официальные шестидесятники могли публиковаться в советской печати, пытались внести свою лепту в очеловечивание режима и даже предлагали свои рецепты дальнейшего движения вперед. Такими были, например, поэты Р. Рождественский, Е. Евтушенко, А. Вознесенский и др. Полуразрешенными были Б. Окуджава и В. Высоцкий. Официальными шестидесятниками были поначалу А. Солженицын и ряд других авторов, показавших историю зарождения и последствия культа личности. Тема культа в период оттепели не только не была запрещенной, но и приветствовалась властями[131].

«Официальные» шестидесятники выступали в рамках хрущевской парадигмы противопоставления «плохого» Сталина «хорошему» Ленину, считая его мощным оружием в борьбе против сталинизма, против тупости, против партийной олигархии. В их понимании Революция (Ленин) должна наконец победить Государство (Сталина). Ленинские архивы тогда были практически недоступны, и о весьма людоедских замашках «самого человечного человека» еще никто не догадывался[132].

Гораздо более многочисленная группа «неофициальных» шестидесятников предпочла бескомпромиссные, принципиально не связанные с официальным искусством и подцензурной печатью способы высказывания. Они дистанцировались от всяческого официоза и противопоставляли себя ему. Ими были организованы в конце 1950-х чтения у памятника Маяковскому в Москве, положившие начало самиздату[133]. Причем граница между подцензурной и неподцензурной поэзией была не только политической, но и эстетической. При этом вторая была, пожалуй, более важной, хотя никогда и никем не сформулированной.

Партийные лидеры, как правило, не обладали развитым художественным вкусом, не понимали языка искусства, а все непонятное пугало и казалось им антисоветчиной. Все, что не укладывалось в жесткие рамки метода соцреализма, считалось крамолой. Поэтому многие литераторы принципиально отказались от попыток опубликовать свои произведения в советской печати, наполненной фальшью. Они писали «в стол», для небольшого круга друзей, в расчете на будущего читателя. После того как в декабре 1962 г. Хрущев разгромил выставку художников-авангардистов в Манеже, все надежды на свободу творчества рухнули окончательно[134].

Именно из этого слоя шестидесятников впоследствии выросло диссидентское движение самых разных направлений: правозащитного, либерального, национал-патриотического (как в