Исследование ужаса - Леонид Савельевич Липавский

распространяется на всю природу, весь мир. Но говорить о любви, что она вызвана мировым воздухом, всепроникающим, и направлена на него, это уже то же самое, что говорить о любви как безобъектной.

23

Обратно: уже в параграфе 11 было отмечено, что и чувственность всегда в какой-то мере порождается окружающим миром и направлена на него.

24

Таким образом, совершенная объектность и безобъектность являются только абстрактными пределами, на деле же мы имеем всегда некоторую промежуточную сосредоточенность или расплывчатость чувства. Это можно уподобить тому, что происходит при разности давлений: среди разреженного воздуха зона густого. Если пограничная разность всюду приблизительно одинакова, сгусток равномерно рассосется, и скажут, что это произошло благодаря внутреннему напору и направления не имело; если же пограничная разность будет особенно велика в каком-нибудь одном месте, сдавленный воздух ринется сюда; скажут, что это вызвано образовавшейся разреженностью, как бы притяжением этого внешнего участка, и он определил направление воздушного тока. Но не ясно ли, что в обоих случаях действуют, хотя и в разной мере, два фактора, сгущение и разрежение, и что, в конце концов, оба они – одно и то же, только рассматриваемое с различных точек зрения?

25

Все же нельзя отрицать, что подобно тому, как вещественность, телесность любви резко повышается от левого края спектра к правому, ее объектность обычно резко падает, так что для сладострастия мы можем считать характерным почти полную его безобъектность. В этом и будет правильно формулированное второе противоречие любви. Но под этим противоречием явственно просвечивает иное, вызывающее его, более глубокое.

26

Вернемся к примеру, изложенному в параграфе 24. Зону сгущения можно считать некоторой индивидуализацией мирового воздуха, ибо в этой зоне имеется отличие от окружающей стихии, отклонение, свой закон, строение. Именно это и будет вызывать давление, растекание вовне, смешивание со стихией. При этом существенны три факта. Во-первых, сгущение будет неравномерным, идя вглубь его, мы постепенно попадем в обычную, общую для всей среды плотность; иными словами, индивидуальность переходит в своем основании в стихию – нельзя противополагать их, но нужно говорить о бóльшей или меньшей индивидуализированности кристаллизации, стихии. Во-вторых, самая внешняя стихия, омывающая зону сгущения, будет на границе с ней, в свою очередь, сгущена, то есть индивидуализирована. В-третьих, растекание будет идти через наиболее индивидуализированный слой в наименее, то есть в стихию, то есть безобъектно по своей тенденции. Поясним это схемой.

27

Это вскрытое под объектностью и безобъектностью более глубокое противоречие индивидуализированности и стихийности мы назовем фундаментальным противоречием любви. Ибо оно является основой всех других ее противоречий.

28

Так, первое противоречие (симпатии и чувственности), противоречие различной вещественности любви, проистекает из того, что тело есть первичная индивидуализация, а его духовный облик, поведение – вторичная и потому бóльшая. Мы как бы вдыхаем тонкий аромат облика и сквозь него проникаем в его основу, крепкий аромат тела, и сквозь него в его основу, в глубокий аромат безындивидуальной живой ткани, стихии.

29

Направленность внимания, поглощенность при разных видах любви можно характеризовать так:

Потому в нежности имеется некоторая задумчивость, что она видит тело, – все, как у других, и в то же время особенное, неповторимое: хрупкая, изумительно чудесная в своем несовершенстве, недолговечная форма, возбуждающая радость и умиление, смешанное с печалью.

30

Афродита, рождающаяся из пены, – любовь. Она возникает в неустойчивом тонком слое соприкосновения двух зон, морской и воздушной. Частично – очеловеченная, кристаллизованная, частично – стихийная зыбь.

31

Возвращаясь к объективности: некоторые несложные организмы, размножающиеся преимущественно через телесное сочетание, можно заставить размножаться и так, воздействуя на них каким-либо раздражителем, например, помещая их в раствор большей концентрации, чем обычно. Если они что-нибудь переживают при этом, – надо думать, что – да, – то они переживают наиболее безобъектное сладострастие, какое возможно.

Рыба, идущая при нересте против течения, пока не погибнет, все дальше, выбрасывает икру или молоку, не испытывая телесного соприкосновения. Очевидно, она идет как бы на запах, несомый к ней течением, навстречу ему, и сладострастие ее связано с этим запахом, с концентрацией жизни в воде.

Но все это примеры, выходящие за пределы человеческого опыта.

32

Человек, лежащий на солнце, испытывает сладострастие того же порядка, но несравненно меньшей степени. Более напряженно сладострастие наркомана. Но оно имеет некоторое своеобразие. Оно находится как бы посередине между чувственной судорогой и особым состоянием, составляющим суть искусства, или «экстазом просветления». Наряду с ним, возможно, надо поставить необъятную и невыносимую радость, с которой начинается эпилептический припадок. Во всех этих и подобных им случаях характерно острое ощущение ни с чем несравнимой стройности и прекрасности мира, его ритмичности и единства. Настигнутый этим как бы слышит мировой импульс или, если пользоваться старинными выражениями, музыку его сфер, мировую «душу». Все это слишком неясно, чтобы можно было сделать окончательное заключение. Но оно заставляет подозревать за живой стихийной тканью, еще глубже, знак, которого она является лишь развернутым изображением. В самой любви могут быть приближающиеся к этому моменты, и только они запоминаются надолго, насколько мы можем измерить, навсегда. Странно, однако, что путь к таким состояниям лежит не через сладострастие или, по крайней мере, не преимущественно через него, а, скорее, наоборот, через отречение от чувственности, бескорыстное и беспредметное страстное уважение. Впрочем, оно может вырасти и из нежности, и из сочувствия. Не дает ли это намека на то, что спектр любви имеет еще невидимую часть, соединяющую оба конца и замыкающую его? Или правильнее представить себе все спектральные линии как расходящиеся ветви единого ствола?

33

В человеческом опыте наиболее напряженным, безобъектным сладострастием будет то, которое испытывается иногда в эротических кошмарах. При нем хотя и имеются воображаемые фигуры, но они играют несущественную роль, дело не в них. Дело в той окраске сна, сладострастной духоте, как бы атмосферической эротике, которая составляет его содержание и потрясает все тело. При этом нет нужды в иных симпатических чувствах любви; наоборот, такие сны сопровождаются обычно отвращением, страхом, гадливостью. Короче говоря, это, как обычно говорят, развратные и противоестественные сновидения. Той же эротической духоты пытаются достичь и наяву, в оргии.

34

Второе противоречие любви является причиной возможности изолирования сладострастия и вытекающих отсюда недоразумений. Говоря шире, оно вообще дает возможность варьировать до некоторой степени характер любви, вносит в нее частичную произвольность. Ибо, меняя направление внимания или создавая условия для этого, мы можем заставить выступить на первый план объектность либо безобъектность, а в связи с этим и переносить перевес на ту или иную линию спектра любви. Тем самым на человека возлагается некоторая ответственность за его чувства, и недоразумения, перечисленные в параграфе 17, приобретают значение не просто фактов, но фактов, относящихся к поведению, к нравственности. Таким образом, объектность внимания является рычагом управления чувствами любви.

35

Если бы не было этого, то настоящие обиды, выраженные на жалком общепринятом жаргоне, – вроде, например, «тебе нужна не я, а просто кусок мяса», или «ты не хочешь видеть во мне мужчину», или «ты любишь не меня, а мое тело», или «ты относишься ко мне, точно к игрушке», – не имели бы как упреки никакого смысла.

36

Третьим противоречием любви является ее одновременная селективность и неселективность. Она селективна, как симпатия, и неселективна, как чувственность. Тут очевидна связь с объектностью: чем более сосредоточена любовь на индивидуальности, тем труднее перенести ее на иной объект, тем сильнее ощущение ее незаменимости, неповторимости, единственности.

37

Здесь можно привести соображения, параллельные уже бывшим. Сочувствуют не вообще кому-то, но кому-то определенному. Нельзя, скажем, сочувствовать неопределенной женщине вообще. Но испытывать чувственное возбуждение и сладострастие с женщиной вообще, почти любой, конечно, возможно. Представим себе, например, что ночью к мужчине приходит неизвестная ему женщина и в темноте, бессловесно, быть может, даже почти без осязательного знакомства, предлагается телесное сочетание. Вряд ли мужчина откажется от этого, и если откажется, то не без некоторой борьбы с собой. А ведь в этом