Александр Мень. Пастырь. Свет во тьме. Повесть о жизни и мученической смерти - Михаил Александрович Мень

В этих условиях фигура отца Александра Меня становилась особенно интересной – и для власти, и для самих церковных диссидентов. Один из сотрудников отдела записал в докладной записке на имя Селиверстова: «Мень не участвует в политике, но его позиция вызывает беспокойство. Он проповедует свободу духа. У него нет лозунгов – но его слушают. Он не “за”, не “против”. Он – “над”».

И правда, отец Александр держался особняком. Он знал: стоит подписать хотя бы одну петицию, посетить хотя бы одну квартиру, где пишут «открытые письма», – и все закончится. Он был дружен с Глебом Якуниным еще со студенческой скамьи, с Иркутска, он поддерживал его в трудные времена гонений, не боялся общаться, но сам никогда не вступал открыто в эту борьбу. Он понимал: неверный шаг, и начнется не служение, а политическая борьба. К нему действительно приходили, просили подписать письма, предлагали выступить с официальным заявлением по поводу сложившейся в СССР ситуации с правами верующих. Он выслушивал и сочувствовал, иногда помогал советом или деньгами, если у кого-то из церковных диссидентов, были материальные трудности. Но участвовать в этих процессах напрямую отказывался.

Когда однажды его спросили почему, он ответил:

– Я же не политик. Моя задача – проповедовать Евангелие, – и усмехнулся. – Пока охотники бегают за более крупной дичью – зайчик может поскакать по лесу и поделать свои дела. Главное – чтобы зайчик не начал рычать и не решил, что он лев.

Все смеялись, но каждый понимал, о чем речь. Он умел говорить просто даже о сложном. Он умел улыбаться даже в лицо беде.

– Мое дело – не в том, чтобы бороться с системой. – Мое дело – дать человеку веру, – говорил он. – А когда у человека есть вера, он сам поймет, с чем ему бороться и с кем.

А на Лубянке за ним продолжали особое наблюдение. В одном из протоколов Селиверстов сделал рукой короткую пометку:

«Объект уклоняется от участия в действиях группы Якунина – Эшлимана. Вероятно, по тактическим соображениям. Возможна самостоятельная стратегия».

Он не верил, что можно быть искренне «вне политики». Он знал, что любой, кто способен влиять на умы, рано или поздно становится либо врагом, либо орудием.

Извил тогда решил поставить задачу перед Советом по делам религий регулярно вызывать отца Александра на допросы, там с ним подолгу беседовали сотрудники КГБ из отдела, которым руководил Селиверстов.

– Вызывают на допрос в Совет по делам религий, – удивлялся отец Александр. – Почему не прямо в КГБ? Наверное, так им удобнее. Так сказать, под религиозной сенью… Вернее, антирелигиозной.

Однажды его спросили, не боится ли он.

– Конечно, боюсь! Я же достаточно опытный человек. Но страх – это не повод отступать. Страх – это просто знак, предупреждение об осторожности.

Был и еще один вопрос: зачем он общается с человеком, которого в приходе считают стукачом.

– Стукач – тоже человек. И у него есть духовная жизнь, – ответил отец Александр.

Критиковали его со всех сторон: правые – за то, что он левый, левые – за то, что он правый. «Вы не хотите проповедовать Святую Русь!» – возмущались правые. «Не хочу, – спокойно соглашался священник, – я предпочитаю проповедовать Христа распятого». «Вы не боретесь с тоталитаризмом!» – обличали левые. «Мне неизвестен лучший способ борьбы с тоталитаризмом, чем проповедь Благой Вести Иисуса Христа», – невозмутимо отвечал отец Александр.

И он шел дальше, слово за словом, проповедь за проповедью. А в особо сложные периоды шутка за шуткой, так было легче держать удар, потому что, как он говорил: «Иногда юмор – это способ сохранить душу от ожесточения. А если ты ожесточился – ты уже проиграл. Даже если тебе кажется, что победил».

Свет во тьме светит

Семхоз. Раннее утро. Январь. В доме Меней тепло и уютно, вкусно пахнет готовящимся завтраком. Отец Александр, как обычно, поднялся рано, вышел во двор – расчистить дорожку от снега, он всегда предпочитал именно такую физическую нагрузку вместо физкультуры. День предполагал быть обычным: сначала работа за печатной машинкой – нужно отвечать на бесчисленные письма, нужно работать над новой книгой, потом поездка в храм на вечернюю службу, несколько важных встреч в церковном доме.

Но в воздухе что-то звенело, тишина была тревожной, не слышно было птиц, даже собаки не лаяли, будто знали, что сегодня лучше помолчать. В доме у Меней жили две собаки: породистая овчарка и дворняжка. Она просто прибилась к дому, нашла дырку в заборе и легла рядом с летним рабочим столом отца Александра в саду. И никто ее не выгнал.

Он вернулся в дом, отряхивая с валенок снег. На кухне хлопотала Наташа. Миша и Ляля, еще в пижамах, собирались в школу. Вера Яковлевна, приехавшая на пару дней, позаниматься с детьми английским языком, помогала им.

И тут раздался звонок в дверь – долгий, сухой, чужой. Никто не ждал гостей. Александр взглянул на Наташу, поставил чашку с горячим чаем и пошел открывать. Во дворе стояли двое незнакомцев в штатском, один в серой милицейской шинели, двое понятых. Позади – черная «Волга». Вся сцена выглядела так, будто ее уже когда-то играли – в другом времени, в другом доме. Может быть, в 1937-м или в 1949-м. Только теперь это было здесь, сейчас, с ним.

– Старший уполномоченный лейтенант Рогачев, – представился старший группы. – У нас постановление на проведение обыска.

– Есть ордер? И какое основание для обыска?

– Пожалуйста, ознакомьтесь. Есть информация о хранении вами антисоветской и иной запрещенной литературы.

– Проходите, – спокойно сказал отец Александр. – Только прошу деликатнее, в доме дети.

Он кивнул Вере Яковлевне, и та поняла с полуслова, подошла к детям, села на корточки:

– У нас сегодня – день укрытия. Помните, мы играли в «домик-хранилище»?

Миша кивнул. Ляля насторожилась.

– А папа?

– Папа потом придет к нам, а сейчас – давайте в детскую.

В кабинете уже копались. Снимали книги с полок, роняли на пол, листали страницы, фотографировали заголовки: «Сын Человеческий», «Откуда явилось все это», рукописи, машинописные тексты, письма, наброски, даже детские рисунки, – все под подозрением.

– Вот, глянь, из Бельгии… – пробормотал младший. – Ваши творения, да? Мы ваш псевдоним – Андрей Боголюбов – знаем.

– Да. Это моя книга.

– И там вас печатают? – ухмыльнулся Рогачев. – Солидно.

На чердаке – ничего. В бельевом шкафу – ничего. Под кроватями – ничего. В печке – только шлак и зола. Наташа съязвила – вы еще