Читаем вместе с Толстым. Пушкин. Платон. Гоголь. Тютчев. Ла-Боэти. Монтень. Владимир Соловьев. Достоевский - Виталий Борисович Ремизов

И далее:

«Все беды людей не от неурожая, не от пожаров, не от злодеев, а только от того, что они живут врозь. А живут они врозь потому, что не верят тому голосу любви, который живет в них и влечет их к единению» (45, 77).

В толстовской позиции Плеханов увидел культ индивидуализма, Лев Шестов — этический солипсизм, Бердяев — «религиозный анархизм» в его абсолютном значении, В. А. Руднев (псевдоним Базаров) — «чисто человеческую религию», Вл. Соловьев — «субъективную сторону религии и нравственности». Люди, разные по философской и политической ориентации, разные по направленности дарования, оказались близки во взглядах на мировоззрение Толстого. Они не могли не почувствовать своеобразие того, что привнес с собой яснополянский мыслитель.

Человек, полагал Толстой, не властелин над миром, обстоятельствами, другими живыми существами. Более того, в миру он зависим от многих внешних условий. Но никто не может овладеть душой человека, если она одержима движением к истине, если в ней заговорил Бог, вложивший в него «потребность любить и быть любимым», желание жить на Земле по законам любви.

Многое из того, что происходит в наше время, Толстой предвидел. Знал и причину распада основ жизни: отречение человека от божеского и духовного в себе ради потворства плоти, мечты о материальном рае. Им казалось, начнут выплавлять должное количество стали, закалывать миллионы животных, осушать болота, превращать несогласных в безмолвных — и потекут молочные реки в кисельных берегах. И не заметили, как вещизм заменил символ веры, как одичала душа, как образовавшиеся пустоты заполнили дурманом алкоголя и наркотиков, бесконечными шоу и зрелищами. Одним словом, вечный Рим с его дьявольским требованием «Хлеба и зрелищ!».

Толстой обладал завидным бесстрашием и не побоялся повернуть маховик общественного мнения в сторону личности, ее нравственной ответственности за все, что она делает. Он начал перестройку с самого себя. Надо было сломать консерватизм привычных форм жизни, и главное препятствие на этом пути — церковь с ее вековым догматическим богословием, с ее тысячелетней традицией. Отречься от церкви означало обречь себя на одиночество, непонимание, стать тем пророком, в которого полетят каменья. Он сам пошел на конфликт со всем светом. Этого, как думалось ему, требовала от него истина. Толстой искал ее в своем сердце, в мыслях мудрецов и в великой «таинственной книге» — Евангелии.

Учение Толстого этически «субъективное», «личностное» в самом точном смысле слова. Вслед за Кантом он абсолютизировал принцип:

«Действуй так, чтобы человечество, как в твоем лице, так и в лице всякого другого, всегда употреблялось тобою как цель и никогда как средство».

Эти слова Толстой отчеркнул, читая в «Энциклопедическом словаре» Брокгауза и Ефрона статью Вл. Соловьева о Канте[255].

Толстовское непротивление злу насилием — это прежде всего субъективный образ ненасильственного, любовного отношения человека к миру и людям.

«…Компромисс, — писал Толстой, — выйдет неизбежно в практике… и потому тем меньше можно допустить компромисс в теории» (65, 71).

Исходная позиция человека, его нравственный выбор и то, как это все вписывается в живую действительность, не одно и то же, но именно в выборе, в этом «бесконечно малом моменте свободы», проявляется личность, ее индивидуальность.

Индивидуальность для Толстого — категория не только этическая, но и эстетическая, субстанциональное свойство реализма.

«…Все люди разны по своему взгляду на мир, — писал он в одном из писем, — каждый смотрит с своей особенной точки зрения» (65, 186).

И в другом письме:

«…у каждого есть свое прошедшее, своя инерция прошедшей жизни и своя сила стремления к познанной истине» (66, 84). А в Дневнике прозвучало одно из самых трагичных признаний Толстого: «Величайшее чувство Я и ужаснейшее» (53, 360).

Тот, кто так мог чувствовать индивидуальную неповторимость каждого, глубоко понимал и другое — необходимость скрепляющих начал. Стоит ослабить их действие, и человек, осужденный на смерть, заплутает в «долине печали», одичает в мирской суете; возгордившись своим одиночеством и величием, не избежит пошлости; утратив связь с «живой жизнью», превратится в «живой труп». Так Анна оказалась один на один с мужичком, работавшим над железом. Отец Сергий пал с полудурочной купеческой дочкой. Бесполезная жизнь князя Серпуховского, а рядом трагическая и полная таинственного смысла история Холстомера. Федя Протасов — и степь, десятый век, не свобода, а воля.

Работа над «Анной Карениной» совпала у Толстого с дальнейшим постижением трагической сущности философии Шопенгауэра. Мировая воля, лежащая в основе всего и вся, — это вечное хотение, всякое неудовлетворенное стремление к самовыражению, это изначальная обреченность индивидуального и отдельного «Я» на страдание и гибель. У Достоевского в трагические минуты прозрения оказавшийся над пропастью человек обращался к гимну радости, братства и единения. В этом ключе думал и Шопенгауэр. Однако В. Соловьеву казалось, что немецкий философ был одержим глубоким пессимизмом, он далек был от шиллеровского призыва «Через страдания к Радости».

Думается, что и Толстой первоначально придерживался такого же взгляда на суть философии Шопенгауэра, что и Соловьев. Отсюда очень близкая по тональности эстетика «Анны Карениной».

Читая в 1874 г. книгу Вл. Соловьева «Кризис западной философии», Толстой отчеркнул две страницы, где Соловьев процитировал фрагменты из сочинения Шопенгауэра «Мир как воля и представление», в которых избравший путь сострадания человек в мире слепой воли рано или поздно вынужден будет капитулировать перед «шевелящимся хаосом» (видения Анны и Вронского, работа «старика в железе», бессмысленная и пугающая смерть брата Левина и т. д.):

Л. Н. Толстой. 1874 г.

«И если это проникновение principii individuationis (принципа индивидуальности любой природной субстанции, в данном случае воли человека. — В.Р.), это непосредственное познание тождества воли во всех ее явлениях достигает высокой степени ясности, то оно тотчас окажет еще далее простирающееся влияние на волю. Именно когда principium individuationis, этот покров Майи, стал настолько прозрачен перед глазами человека, что он уже не делает эгоистического различия между своею особой и чужими, но в страданиях других принимает столько же участия, сколько в своих собственных, тогда само собою следует, что такой человек, познающий во всех существах себя, свое внутреннейшее и истинное я, должен признавать своими и бесконечные страдания всего живущего и, таким образом, усвоять себе скорбь целого мира. Ему никакое страдание уже более не чуждо. Он уже не имеет в виду, подобно тому, кто еще подчинен эгоизму, только свое личное и изменчивое благо и горе. Так как он проник principium individuationis, то, то все ему одинаково