Читаем вместе с Толстым. Пушкин. Платон. Гоголь. Тютчев. Ла-Боэти. Монтень. Владимир Соловьев. Достоевский - Виталий Борисович Ремизов

2. Толстой не согласился с интерпретацией Соловьевым отношений между субъектом и объектом сострадания. Если сострадание искренне, то оно не ложно для участников общения. Толстой выступил в письме на стороне Шопенгауэра.

«Потом, как неверно и мелко — его попытка опровержения Шопенгауера, что при сострадании мы будто содействуем призрачной, ложной жизни тех, кому мы сострадаем. Шопенгауер говорит, что, отдаваясь состраданию, мы разрушаем обман обособления и отдаемся закону сущности вещей, единству, а чтò из этого выйдет — это всё равно. Его этика совпадает следовательно с метафизическим началом. Чего же еще можно требовать?»

3. Соловьев считал принцип альтруизма основой сострадания. Он наделил его абсолютной значимостью и противопоставил принципу эгоизма, связанному с житейско-утилитарными установками. Толстой в этот период не готов был принять столь резкое разграничение между двумя принципами. Для него как художника и великого психолога они были одинаково важны, и потому он заявил со всей определенностью в письме к Страхову:

«Против утилитаризма тоже неубедительны его доводы, что необходим абсолютный принцип, почему? Формула альтруизма опровергается, по-моему, точно так же просто, как и формула эгоизма. Встретившиеся в дверях еще скорее разойдутся, если подерутся, чем если каждый будет уступать один другому. Практического приложения этой формулы очевидно нет никакого и нелепость ее не бросается нам в глаза только потому, что нравственная истинность этого положения, соответствующего основному началу нашему, слишком очевидна.

Не взыщите, что, рассчитывая на благосклонность вашего понимания моих мыслей, высказываю их вам как попало. Ваш Л. Толстой»

(62, 359–361).

Артур Шопенгауэр

Толстой оказался более точным, чем Соловьев, в понимании пафоса философии Шопенгауэра. Толстой полагал, что убеждения Шопенгауэра соответствовали его философским (метафизическим) утверждениям: сострадающий человек имел дело не только с тем, кому он сострадал, но и с мировой хаотической волей — она суть, а его страдания — призрак по отношению к ней; но сам факт сострадания Шопенгауэр считал знаменательным и важным для выживания человека в мире хаоса. Сострадание помогало человеку в его одиночестве на миру.

С годами Толстой все более ценил Шопенгауэра. Он далек был от восприятия мира как торжества слепой воли, но всецело поддерживал идею сострадания и любви, которая как щит стояла на пути «шевелящегося хаоса».

В Ясной Поляне в последнем кабинете писателя висит портрет Шопенгауэра, хранятся его книги с пометками Л. Толстого, который часто цитировал немецкого философа, особенно в поздние годы, когда работал над «Кругом чтения» и «Мыслями на каждый день». Он обращался к сочинениям Шопенгауэра «Parerga und Paralipomena», «Афоризмы». В 1910 г. незадолго до смерти включил Шопенгауэра в число 12 самых великих мудрецов мира.

Мысли немецкого философа о сострадании и любви к человеку были ему всегда дороги. Кто-то из яснополянцев, быть может, сам Толстой, читая роман Достоевского «Идиот», фиолетовым карандашом подчеркнул слова:

«Сострадание есть главнейший и, может быть, единственный закон бытия всего человечества»[261].

Толстой шел к пониманию всеобщих ценностей, универсальных принципов жизни через углубленное изучение внутренней сущности человека. Его «Царство Божие внутри вас» — это отнюдь не замкнутая на себе эгоистическая установка; напротив, это признание субстанциональной связи между человеком и Богом, указание на нравственную основу миропорядка. Воля хозяина, Божественное начало, связующее все и вся, проявляет себя через мириады индивидуальностей непосредственно. Для этого необходимо лишь вывести душу из спячки, придать ей живое движение к идеалу Христа, открыть для себя и в себе мир, где часть стремится к целому, а целое отражается в части.

Вл. Соловьев, знавший цену человеческой свободе, понимавший важность личностного противостояния царящим в мире злу и насилию, всю свою жизнь положил на поиск форм жизнеустройства. Об этом точно сказал Н. А. Бердяев:

«Вл. Соловьев при всем своем мистицизме строил очень разумные, рассудительные, безопасные планы теократического устройства человеческой жизни, с государями, с войной, с собственностью, со всем, что мир признает благом». И далее, определяя сущность толстовских исканий, он утверждал: «Толстой противополагает закон мира и закон Бога. Он предлагает рискнуть миром для исполнения закона Бога. <…> Есть Бог или нет Бога, а дела мира устраиваются по закону мира, а не по закону Бога. Вот с этим Л. Толстой не мог примириться, и это делает ему великую честь, хотя бы его религиозная философия была слабой и его учение практически неосуществимым»[262].

Субъективная этика Толстого и этический теократизм Соловьева, действительно, несовместимы. Удивительно показательны в этом смысле пометки Толстого на полях первого тома книги «История и будущность теократии»[263].

«История и будущность теократии» (1887)

Пометок много, и они разнятся по форме их выделения.

Ряд фрагментов он отчеркнул и на полях расставил вопросы, указывающие на несогласие с мыслями Соловьева.

На с. XIV Предисловия к сочинению Толстой выразил несогласие с требованием Соловьева ради достижения истинного идеала церкви, «основанной на любви и единомыслии», подвергнуть изменению «человеческую сторону церкви», дабы она соответствовала «божественной» ее стороне.

Предложение —

«Эта человеческая сторона церкви очевидно подлежит изменению и совершенствованию» —

Толстой отметил не только вопросом на полях, но и подчеркиванием.

Репродукция с портрета В. С. Соловьева работы И. Н. Крамского. 1885 г.

Возможно, Толстого интересовал вопрос, точнее вопросы, о том, что должны представлять собой эти изменения и в каком русле должно происходить совершенствование. Сам Толстой посвятил поиску ответов на эти вопросы всю свою жизнь и закрепил результаты своих поисков в предсмертной книге «Путь жизни»

На с. ХХ и ХХI того же Предисловия Толстой тремя вопросами заблокировал основной пафос работы Соловьева — его мечту

— об обретении «общего всечеловеческого братства», имеющем «общее международное священство, объединенное во всеобщем отце, или вселенском Первосвященнике» (курсив Соловьева. — В.Р.);

— о переходе разделенных народов и национальных государств «в положение истинного сыновства к всемирному отчеству» (курсив Соловьева. — В.Р.);

— о возможном достижении «совершенного всенародного братства, живущего любовью и свободным единомыслием, — оно же есть идеал и будущность вселенской Церкви и вместе с тем наш истинный национальный идеал».

Между этими отчеркнутыми текстами Толстой отчеркнул и текст, который вызвал у него восхищение и который он отделил от предшествующего ему предложения: «Церковь есть всемирная организация истинной жизни». Толстому был чужд этот тезис Соловьева, но то, что следовало за ним, было ему близко. Он сам не раз писал об истинной и ложной жизни, «дурной бесконечности» в жизни поколений, не обремененных сохранением нравственных принципов жизни и обреченных влачить жалкое бессмысленное существование — «передача из рода в род