Совращенный поселянин. Жизнь отца моего - Никола Ретиф де ла Бретонн

ПИСЬМО CCXIX

ОТ ПЬЕРРО К ГОСПОЖЕ ПАРАНГОН

Встреча при возвращении с кладбища. Статуи, обнаруженные мною на могилах. Я отсылаю картину

Сударыня! Если картина и не написана Злосчастным, то во всяком случае это он ее принес, ибо он обретается в нашей округе... На днях, вечером, возвращаясь с кладбища, где похоронены наши родители, я услыхал, что кто-то идет позади меня. Я остановился, остановился и некто. Я пошел дальше, пошел и он. Так было три раза. От природы я не робкого десятка, к тому же, сударыня, бог видит все. Я повернул назад. Некто бросился в сторону, давая мне дорогу, и когда я прошел, то услыхал близ водоема вздох, от которого весь содрогнулся. — О, если это ты, несчастный брат, — крикнул я, — покажись мне хоть еще раз, чтобы я мог оросить тебя слезами! О приди! Они так и текут у меня, ты слышишь, как я рыдаю? — И вот, сударыня, покамест я взывал к нему со слезами, некто по всей видимости удалился, ибо мне послышался приглушенный голос, доносившийся с той стороны водоема: — Никогда! Никогда! — Я бросился в ту сторону и прошел через водоем по пояс в воде, чтобы сократить расстояние. Но я больше не слыхал ни шагов, ни вздохов. Я вернулся домой, совсем убитый, но никому не сказал ни слова... Если б я возвратился на могилы, послушавшись внутреннего голоса, звавшего меня туда, я увидел бы нечто еще более поразительное. Добропорядочная вдова, дом которой у самого кладбища, ее сын и дочка, старшему из коих всего лет пятнадцать, видели на могиле моего бедного батюшки нечто вроде горящей свечи. Вместо того, чтобы оповестить кого-нибудь из соседей, они сидели у окна и дрожали как осиновый лист. Свеча стояла все на том же месте с того часа, когда я вернулся домой, и угасла за час до рассвета. И время от времени слышались как бы легкие удары молотка, — это приводило в ужас вдову и детей, и они всю ночь не смыкали глаз. Рано утром, едва рассвело, не решаясь пойти и посмотреть в чем дело, они оповестили соседей, и те пришли за мной. Я отправился с ними, и мы обнаружили на могиле моего бедного батюшки две небольшие мраморные фигуры, крепко вделанные в плиту; первая из них — изображение почтенного старца, изможденного, со скорбным лицом, лежащего на плите, вторая — простертая ничком в пыли у его ног, — изображение самого Злосчастного. На основании или подставке стояли такие слова: «Parricida furiis agitatus, indignusque venia, posuit opt. Par. signum poenit». Господин кюре так нам это перевел: «Отцеубийца, терзаемый фуриями и недостойный прощения, поставил это на могиле своего доброго родителя в знак покаяния». И на могиле нашей доброй почтенной матушки также была укреплена мраморная змея, жалящая в грудь умирающую женщину, и стояли такие слова: «Quem fovit sinu, interemit morsu». — «Она отогрела змею у себя на груди, и та ужалила ее насмерть». Я не в силах описать Вам, сударыня, всеобщее изумление, а у меня слезы так и катились по щекам, словно два ручья, и я опустился на колени и молил батюшку и матушку вступиться за Злосчастного и за меня. Посылаю Вам, сударыня, картину. Быть может, Вы пожелаете увидеть и две статуи, но они накрепко вделаны в плиту, и я не дерзну отбивать их молотком от надгробий батюшки и матушки и нарушить волю Злосчастного.

Остаюсь, и т. д.

ПИСЬМО CCXX

ОТВЕТ ЗЕФИРЫ

Высокие достоинства картины.

Эдмон влачит самое жалкое существование

Картина — подлинный шедевр, — ей дали здесь такую оценку. Там все на высоте — колорит, выразительность, плавность жестов, красота лиц, изящество драпировок, мягкость письма и прочее; все художники в восторге от нее. Маркиз хотел оставить ее у себя, внеся вместо нее значительный вклад в церковь, но госпожа Парангон считает это святотатством, она хочет, чтобы картину отослали назад после того, как она будет вставлена в другую раму поверх деревянной, которую оставят из уважения. Моя приятельница, увидев ее, твердо уверилась, что она написана Эдмоном; она узнает его манеру, доведенную до совершенства. Но если бы она даже и сомневалась, ее убедило бы то, что я обнаружила, удалив раму: там стоит имя Эдмона с эпитетом «Изверг», который он присвоил себе после убийства Юрсюли.

Ваше сообщение о ночной встрече прямо-таки привело нас в ужас. Если статуи не уступают картине, то это должны быть мастерские произведения! Но вы правильно поступили, оставив их на месте.

Мы полагаем, что Эдмон в Париже, но до настоящего времени нам не удалось обнаружить его следов. В артистической среде столицы не знают однорукого художника. Мы удостоверились в И***, где он работал в ту пору, когда я с ним познакомилась, что невозможно писать одной рукой. Правда, несколько недель назад видели бедно одетого человека, по виду иноземца, который остановился перед особняком маркиза и с любопытством заглядывал во двор и в окна, но у этого человека был один глаз и две руки. Выходит, то был не он. Я сама на днях посетила на чердаке одного умирающего и оказала ему помощь; вид его вызвал у меня глубокое волнение. Лицо его было закрыто густой бородой, но голос был гнусавый и какой-то замогильный и нимало не походил на голос Эдмона. Вдобавок неужто сердце не подсказало бы мне, что это он? Бедняга не видел меня, он был в тяжелом состоянии. Между тем я была крайне взволнована... Но это не мог быть Эдмон. Я вернулась туда на следующий день, однако бедняка там больше не было; никто не знал, что со ним сталось. — Но ведь он был при смерти, — сказала я хозяйке. — Сударыня, — отвечала она, — покамест этот человек жил здесь, мне добрых десять раз казалось, что он вот-вот отдаст богу душу, но спустя несколько часов он вставал и принимался писать картины. — Писать картины! — воскликнула я. — И он мастер своего дела, — продолжала хозяйка. — Мне страсть как досадно, что он съехал от меня, — я думала взять в уплату его картину. — Но у него две руки? — Он плохо владеет левой, как мне кажется. — У Эдмона