Совращенный поселянин. Жизнь отца моего - Никола Ретиф де ла Бретонн

моей смерти... ибо я не в силах с ней расстаться... Друг мой! Брат мой! Мы пережили его!.. В отношении меня это кажется мне невероятным... О, друг мой! Вы пожалеете меня... Как! Все кончено! Жизнь моя была лишь длительным ожиданием, или вернее, ужасным сновидением, — и вот пришла смерть!.. Ибо он умер, — так говорит его записка... а главное, мое сердце.

Пусть на службу придут все дети, в том числе и моя дочь, и облекутся в глубокий траур. Скажите им: «Он умер, молитесь за него». Но больше ни о чем не распространяйтесь в данный момент... Он умер!.. И что же его погубило при столь чистом сердце и столь ясном уме! И при множестве обожавших его людей! — Его погубили город и его удовольствия, Годэ, я и сотни других!.. Плачь, несчастная, плачь: все удары уже нанесены... И чего же мне теперь еще страшиться? Но этот последний удар меня доконал... Достаточно ли я наказана?.. Мне слышится грозный голос: «Нет, недостаточно!..» Если требуется моя жизнь, я готова...

У меня остается здесь одна Зефира. Не знаю, какими тайными узами я связана с ней столь тесно, что потерять ее из виду значило бы для меня впасть в гнетущую тревогу... Быть может, она будет отнята у меня, и небо готово уже лишить меня последней обители, где еще запечатлен образ Эдмона... Господь справедлив... Благословим же его, любезный Пьер, и молитесь обо мне.

Конец седьмой части

ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ

ПИСЬМО CCXXV

ОТВЕТ ПЬЕРРО ГОСПОЖЕ ПАРАНГОН

Я сообщаю ей о том, что произошло во время заупокойной службы об Эдмоне

Ваше благочестивое намерение приведено в исполнение, сударыня: все селение присутствовало на службе. «Это об Эдмоне, — слышалось со всех сторон. — Это об Эдмоне!» Нет такого человека, который не проливал бы слез о злосчастном!.. О мой высокочтимый друг, сердце мое обливалось кровью. Моя жена, все наши сестры и жены братьев присутствовали на приношении даров. У них был вид плачущей Магдалины, особенно у моей жены и у жены Бертрана, бедной Эдме. Но когда все уже совершили свои приношения, Эдме заметила еще одно и вся в слезах взяла его со словами: «Разве вы не видите, что это приношение Юрсюли?» И она возложила его. При имени «Юрсюль», любезная сударыня, у меня болезненно сжалось сердце, и я громко вскрикнул, — на меня нахлынуло столько горестных воспоминаний, что я потерял власть над собой, да и все громко завопили, ибо это имя... надорвало нам сердце. И никто не знает, каким образом очутилось еще одно приношение.

Теперь сударыня, я расскажу Вам о детях. Все четверо присутствовали на мессе в глубоком трауре. Парангон спросил меня: — Кто же это умер? — Я ответил ему, как Вы мне наказали, и юноша, казалось, этим удовлетворился. Эдме-Колетта задала мне тот же вопрос, и я сказал ей: — Дитя мое, это человек, который всегда был несчастлив, а между тем мог бы быть счастливейшим из смертных, ибо он был любим вашей матушкой. Молитесь о нем. — А милая малютка продолжала: — Я догадываюсь, что это тот самый бедняк, что подарил нам наши портреты. Ах, как я огорчена! Мне так хотелось бы с ним поговорить, если бы он вернулся! — Двое других детей тоже задавали мне вопросы, и решили, подобно Эдме-Колетте, не услыхав ее слов, что это человек, подаривший им портреты.

После мессы все родичи собрались вместе, но никто не мог есть. Все говорили: — Здесь недостает Эдмона, недостает Юрсюли и наших любезных батюшки и матушки. — И вместо того чтобы есть, все проливали слезы. Во двор вошли нищие, и их посадили за обед. И вот Эдме-Колетта, видя, что все плачут, вдруг возьми да и скажи: — Боже мой, как вы все опечалены! Мне так бы хотелось сказать вам что-нибудь в утешение, как я говорила маме, когда она плакала, но я не знаю о причинах вашей скорби, хотя и понимаю, что она вызвана не одной только смертью. — С этими словами она отправилась за нашими детишками, привела их и наказала им, чтобы они покрепче нас приласкали. Несмотря ни на что, эта тринадцатилетняя девочка сумела смягчить горечь нашей скорби и остановить излияние слез.

Пусть же она утешит также и Вас, сударыня. Я бы советовал Вам взять ее к себе: она столь мила, столь рассудительна, столь чувствительна, что будет для Вас нечаянным утешением. Она так мечтает об этом и просит той же милости и для Зефирена! Я присоединяюсь к ее просьбе, глубокочтимая сударыня и друг мой. Примите уверения в почтительной приязни, и т. д.

ПИСЬМО CCXXVI

ОТВЕТ

Характер юного графа и его нареченной

Я проливала слезы вместе с Вами, достойный друг мой, и это уже с давних пор единственная моя отрада. О, сколь умилила меня бедняжка Эдме! Я так и вижу, как она со взором, затуманенным слезами, как бы в некоем наитии возлагает это позабытое приношение... Друг мой, наши сердца испытали то же чувство; Вы громко воскликнули, услыхав имя Юрсюли, такой же возглас вырвался и у меня, когда я прочла имя ее в Вашем письме... и, прервав чтение, я проговорила: «Юрсюль! Юрсюль! О, друг мой! Это мы с Эдмоном убили тебя!..» Лишь конец Вашего письма, любезный Пьер, слегка рассеял эти мучительные мысли, да, конец письма весьма утешителен для матери. У этой милой девочки столько достоинств! Да, Вы правы, я должна взять ее к себе, но сейчас этого еще нельзя сделать: вскоре состоится свадьба юного графа, и в такое время моей дочери не подобает находиться здесь. Мать Зефирена рассчитывает также, что он приедет с Эдме-Колеттой.

Любезный брат мой (дозвольте мне называть Вас этим нежным именем), если мне доступны какие-либо утешения, то мне могут доставить их двое моих воспитанников. У Вашего любезного племянника прекрасная душа, это всецело душа его матери. Девушка же — маленькое чудо; она умна, пожалуй чересчур жива, хороша собой, кротка и чувствительна, пожалуй также чрезмерно, ибо избыток чувствительности нежелателен!.. С чудесной легкостью она овладевает всеми искусствами. Добавьте к этому, что во всех ее поступках сквозит желание нравиться графу, что доказывает, в какой мере он ей уже понравился. Обе матери, мать маркиза и мать герцогини, соревнуются в любви к этому очаровательному созданию. Я несколько опасаюсь чрезмерных похвал, ей расточаемых, боюсь даже, как бы