Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914—1920 гг. В 2-х кн.— Кн. 2. - Георгий Николаевич Михайловский

объясняется исключительно военными успехами Врангеля, указавшими на слабость Красной Армии в этих ближайших к Крыму местах. Здесь именно и было высказано замечание о переменчивости военного счастья, о котором говорилось в самых первых документах. Правительство хотело уверить союзников, что речь идёт не о новых планах, а лишь о благоприятной перемене военной обстановки. Этот абзац имел историческое значение, ибо скромность врангелевского правительства, как бы оправдавшегося перед союзниками в своих успехах, заставила по-своему истолковать ноту: раз Врангель начинает наступление исключительно по соображениям сложившейся стратегической обстановки, то та же обстановка может принудить его и к отступлению и, следовательно, союзники не должны удивляться неблагоприятному исходу начатых операций.

Следует добавить, что эта нота, явившаяся в глазах союзников поворотным пунктом для белого движения, была составлена сначала на русском языке и обсуждена и одобрена в Совете министров, а затем уже переведена в центральном управлении иностранных дел на французский язык вопреки установившемуся обычаю, когда в Совете министров решается только вопрос о посылке ноты с известным содержанием, редакция же поручается министру иностранных дел, составляющему ноту сразу на французском языке.

После этой ноты отношение союзников к Врангелю резко меняется: англичане решительно предупреждают его касательно дальнейших военных действий за Перекопом, а французы, наоборот, высказывают надежду на успех начатого наступления и говорят о «посильной помощи», имея в виду, конечно, не посылку войск, а снабжение и снаряжение армии.

Такая перемена с французской стороны находит и дипломатическое выражение. К Врангелю направляется новый посланник граф де Мартель со своим помощником Зиновием Пешковым, приёмным сыном Максима Горького и родным братом покойного председателя ВЦИКа Свердлова. Об этом французское правительство извещает Врангеля и по стародавнему дипломатическому обычаю запрашивает его правительство о желательности для него назначения данного лица. Врангель выражает согласие. Мартель находился в тот момент в Тифлисе и должен был в скором времени отбыть в Севастополь. На самом деле он приехал туда значительно позже, уже после признания Врангеля Францией.

Трубецкой и Татищев говорили, что Мартель является своего рода «белой дамой», предвещающей несчастье всякому антибольшевистскому правительству: Мартель был при Колчаке — Колчак погиб, Мартель был при грузинском антибольшевистском правительстве — оно погибло. Неужели и теперь злополучный Мартель командируется французами лишь для того, чтобы присутствовать при катастрофе врангелевской армии? Такие мысли возникали при этом назначении, которое, однако, не было возможности отклонить на основании этих суеверных опасений. К несчастью, все эти предчувствия полностью оправдались, и Мартель в третий раз стал гробовщиком антибольшевистской армии.

Ниже я расскажу, какой смешной инцидент произошёл в Константинополе при проезде Мартеля через этот город по пути в Севастополь.

Итак, отношения с французами в июле 1920 г. были прекрасные, а в Париже Струве старался сделать их ещё более тесными и по-настоящему союзными. В то же время, вопреки прежней скромности Врангеля, в Париже от его имени высказываются уже мысли не только о борьбе с большевиками, но и о будущем устройстве послебольшевистской России с решением всех вопросов, начиная от аграрного и кончая вопросом о форме правления. В Севастополе, правда, воздерживаются от подобных заявлений. И Трубецкой, и Татищев открыто говорят о неосторожности парижан, раздувающих врангелевские успехи до фантастических размеров.

До какой степени здесь они были осмотрительны, показывает следующий факт: когда войска Врангеля подошли к Днепру, главнокомандующий отдал тайный приказ не переходить на правый берег и воздерживаться от сношений с местным населением, так как у главнокомандующего ещё нет решения по украинскому вопросу! Этот беспрецедентный в истории приказ, надо думать, был исполнен, так как никаких следов его отмены я не нашёл. Не представляю себе, можно ли найти более яркое свидетельство растерянности в политических вопросах в период Врангеля, чем этот приказ о запрещении перехода через Днепр и сношений с местным населением. Трудно даже вообразить, каково было бы положение местных военных властей, если бы они были вынуждены по ходу военных действий перенести операции на правый берег Днепра и неизбежно войти в сношение с местным населением. Как бы то ни было, приказ был дан, очевидно, из-за нежелания повторять ошибки Деникина, признававшего всю Малороссию только югом России и ставившего на этом точку.

Не желали, конечно, при Врангеле повторять и безумных приказов на Украине, писанных рукой Шульгина. Но в то же время правительство не имело ещё и собственного решения и в своей осторожности доходило до того, до чего Временное правительство не доходило никогда, даже в самые печальные времена правления А.Ф. Керенского. Это было бы равносильно тому, как если бы Временное правительство объявило крестьянам о запрещении им вступать в помещичьи имения и входить в сношения с помещиками до тех пор, пока правительство не придёт к окончательному решению по аграрному вопросу.

Упомянутый приказ был характерен и для врангелевского понимания военной диктатуры: раз главнокомандующий думает, то войска должны остановиться и покорно ждать, пока он что-то придумает. Между тем «придумать» по украинскому вопросу нечто новое, такое, что не отдавало бы «деникинщиной» (т.е. «единой, великой и неделимой Россией») и в то же время вполне соответствовало бы «национальному» мировоззрению врангелевского правительства, увы, было весьма и весьма трудно. Позже формула была найдена, весьма шаблонная и туманная: федерация всех русских земель. Как в условиях этой федерации решался украинский вопрос, было неизвестно, но Врангель сделал некоторые авансы украинским деятелям, в частности Н.М. Могилянскому, приезжавшему в Севастополь; оставалось только узнать, согласится ли Украина признать этих деятелей в качестве своих представителей.

Беспомощность правительства Врангеля в решении общеполитических вопросов была настолько очевидна, что уже в июле говорилось о необходимости «выписать» в Севастополь разного рода государственных и политических деятелей как царского времени, так и Временного правительства (вроде А.И. Гучкова, например) для «совещаний» с главнокомандующим. Татищев, бывший, подобно Струве, сторонником этого плана «государственных совещаний», только непременно в Севастополе, а не в Париже, где «не знают русской обстановки», обиделся на меня страшно, когда я сказал, что это напоминает мне августовское совещание в Москве, созванное Керенским. Он заявил, что, в отличие от Керенского, Врангель действительно хочет посоветоваться со знающими специалистами и при этом будут приглашены лишь самые ценные элементы, тогда как для Керенского это был просто «грандиозный митинг».

Это желание посоветоваться со специалистами по всем политическим вопросам мало вязалось с решительным тоном Врангеля в его приказах и вообще с военной диктатурой. Севастопольская «диктатура» выражалась в железной дисциплине на фронте и в полном бессилии при решении «штатских» политических вопросов. «Бодрые генералы с мёртвой головой на плечах» — так говорил секретарь константинопольского посольства Рогальский, которому приходилось особенно