Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914—1920 гг. В 2-х кн.— Кн. 2. - Георгий Николаевич Михайловский

Москву, в Петровско-Разумовскую сельскохозяйственную академию, и, несмотря на все наши уговоры, перед самой эвакуацией Врангеля отправилась в Мелитополь, причём чуть не была расстреляна большевиками. Её спасло только то, что среди судей оказались военные, узнавшие в ней сестру милосердия времён мировой войны и потому в последнюю минуту её помиловавшие. Мой старший брат, вернувшийся в деникинские времена из Персии, горный инженер по образованию, не состоял в это время на правительственной службе и стремился за границу. Он попросил меня списаться с другими моими родными в Париже, чтобы иметь там зацепку. Никаких надежд на победу врангелевской армии у него не было, точно так же, как и у нашей матери, которая безвыездно жила в Севастополе с 1917 г. и насмотрелась на все крымские правительства.

Во всяком случае, в тот момент никакой непосредственной опасности для крымских жителей не было. Тяжкие дни переходного времени прошли, дни, когда в момент развала деникинской армии Крым был спасён только благодаря безумной храбрости и поразительной находчивости генерала Слащёва, о котором в Крыму ходили легенды. Врангель воспользовался тем, что Слащёв отстоял Крым, и начал новую эпопею, которая никому не внушала надежды на конечный успех, но в данный момент не представляла опасности, так как войска вели наступательные операции. К тому же у населения уже выработалась привычка к «переменам военного счастья». По внешнему виду Севастополя и Крыма вообще можно было подумать, что всё идёт благополучно.

Успокоенный этим относительным благополучием, уверившись в безопасности для своих, я решил возвратиться в Константинополь, как и собирался, в 20-х числах июля н. ст. Перед отъездом из Севастополя я встретился с моим старым знакомым, сыном известного писателя С.Я. Елпатьевского Владимиром Сергеевичем, который в самый последний период Временного правительства был назначен Керенским (личным другом коего был Елпатьевский-отец) нашим дипломатическим агентом в Бухаре. Теперь Елпатьевский стал городским главой Ялты и, узнав, что я нахожусь в Севастополе, приехал специально для свидания со мной. Это было продиктовано его желанием снова поступить на дипломатическую (или консульскую) службу. Он чистосердечно сказал мне, что, прожив с 1918 г. в Крыму, не верит в успех предприятия Врангеля и, судя по обстановке, ожидает к зиме всеобщего краха.

Его пророчество сбылось в точности, но удивительно, что именно Елпатьевский, который уже в июле предвидел крушение врангелевской армии и думал о бегстве за границу тогда, когда все остальные ещё жили спокойно, ни о чём не заботясь, именно он остался в Крыму и перенёс при советской власти весьма тяжёлые бедствия. Будучи по профессии присяжным поверенным и очутившись в нашем дипломатическом ведомстве случайно, Елпатьевский хотел сейчас пристроиться в качестве консула куда угодно за границу, чтобы там, так он говорил мне с мрачным видом, пережить, долгий период владычества большевиков. Он просил моего заступничества перед А.А. Нератовым, которому в 1917 г. был подчинён как наш агент в Бухаре.

Между прочим, в связи со своей дипломатической службой в Бухаре Елпатьевский рассказал мне о некоторых обстоятельствах, впервые бросивших тень на самого Нератова. По его словам, как только он, Елпатьевский, приехал в Бухару, туда явился брат Нератова, потребовавший весьма обширных горных концессий. Ввиду вполне определённых инструкций нашего ведомства о невыдаче никаких новых концессий русским подданным в Бухаре Елпатьевский категорически отказался поддержать ходатайство брата Нератова; тогда тот заявил, что его брат, товарищ министра иностранных дел, сам лично заинтересован в этих концессиях и требует от него «товарищеской услуги». Положение Елпатьевского стало весьма щекотливым, так как ему приходилось действовать против личных интересов своего начальства. В конце концов Елпатьевский поступил так: он сказал брату Нератова, что если получит из Петрограда отмену инструкций, то готов хлопотать насчёт концессий, но до их отмены вынужден придерживаться буквы закона и отказывается возбуждать дело перед эмирскими властями.

Брат Нератова так и уехал ни с чем. Ввиду происшедшей затем Октябрьской революции вся эта история с концессиями никаких последствий не имела, да и сам Елпатьевский тоже должен был покинуть Бухару. Однако этот эпизод произвёл на него удручающее впечатление, и он расспрашивал меня как близко знакомого и с Нератовым, и с нашими дипломатическими нравами об этом происшествии, ища его объяснения. Я ответил ему, что, по моему мнению, здесь речь идёт о шантаже брата Нератова, который вместе с другими братьями нашего товарища министра был замешан в коммерческих и банковских аферах уголовного характера, судился и был осуждён, но помилован государем исключительно из уважения к государственным заслугам А.А. Нератова.

По отзывам наших чиновников, знавших Нератова с лицейской скамьи, он был совершенно безупречен в денежных делах и никаких финансовых ресурсов в своей жизни не имел, кроме жалованья на государственной службе. Трудно себе представить, чтобы он вдруг при Временном правительстве, где у него в общественных кругах не было никаких личных друзей, мог рискнуть на такую прозрачную спекуляцию своим высоким положением, как концессии на Востоке на имя своего, к тому же известного своей нечестностью брата-афериста. Ведь Елпатьевский в силу своих дружеских отношений с Керенским мог непосредственно обратиться к последнему и донести на Нератова за его концессионные затеи в Бухаре. Елпатьевский просил меня проверить эту историю с концессиями. Я отказался, заявив, что не имею для этого никаких возможностей, но что если Елпатьевский хочет, то может сам написать об этом Нератову. Тогда Елпатьевский испугался и, наоборот, просил меня хлопотать перед Нератовым о назначении его консулом за границей, не упоминая о концессионной истории, о которой, по словам Елпатьевского, он никому не говорил, кроме меня.

Эту историю я вспомнил тотчас по приезде в Константинополь, ибо встретил там Владимира Анатольевича Нератова, о котором Елпатьевский мне говорил. Он погостил несколько дней у своего брата, и я встречался с ним за завтраком у Анатолия Анатольевича. Судя по тому, что Владимир Анатольевич жаловался на брата, который не хочет даже теперь, когда от прежней России остался один Крым, помогать ему своим участием в коммерческих делах, дабы «не замарать своего имени», история в Бухаре была его наветом на брата. В.А. Нератов весьма ядовито отзывался о наших дипломатах, которые, помогая Врангелю и забывая про свои личные дела, в конце концов очутятся «на улице». Из этого видно, что осторожный А.А. Нератов даже при Врангеле не желал заниматься коммерцией, тем более это было невероятно при Временном правительстве, когда не только Нератов, но и все остальные дипломатические чиновники были весьма щепетильны в отношении всех денежных дел, опасаясь себя скомпрометировать.

После эвакуации Врангеля, когда я в середине декабря отправился из Константинополя в