Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914—1920 гг. В 2-х кн.— Кн. 2. - Георгий Николаевич Михайловский

этом он прибавил, что польские дела идут неважно и что вскоре надо ждать развязки, которая может оказаться гибельной для врангелевской армии. В самом деле, в то время как Струве наивно радовался признанию французов, забывая обо всём остальном, Нератов вдруг своим чутьём старого дипломата уловил, что дело идёт к концу. И это, повторяю, в период победных реляций! Жаль, конечно, что беспокойство по поводу польских дел и исхода советско-польской войны охватило Нератова только в августе, а не в начале июня, когда ещё можно было сговориться с поляками, но и теперь Нератов оказался гораздо дальновиднее Струве, официального руководителя внешней политики Врангеля.

Я спросил Нератова, говорил ли он со Струве о польских делах. Он ответил, что усиленно убеждал Струве использовать свой успех у французов, чтобы заключить формальный союз Врангеля с поляками, скреплённый посредничеством и подписью французского правительства, но Струве непоколебимо стоял на своей прежней идеологической позиции, не допускающей официального соглашения с Польшей. Кроме того, Струве считал, что такое обращение к французскому правительству о «страховке» положения Врангеля соглашением с поляками создаст у французов впечатление о слабости врангелевской армии, а это якобы будет находиться в полном противоречии с тем, что говорил им он, Струве, о мощи врангелевских войск и о близости грандиозного похода на Украину. Слава Богу, и донесения с фронта также благоприятны! Струве не хотел понимать того, что временные успехи Врангеля объясняются лишь одним обстоятельством: Советы вынуждены сейчас обратить всё своё внимание исключительно на поляков.

Из слов Нератова было ясно, что Струве совместно с Маклаковым самым бесцеремонным образом втёрли французам очки, использовав для этого сравнительно незначительные победы Врангеля. Теперь, однако, добившись того, чего они хотели, врангелевские Талейраны не решались извлечь единственно возможную практическую пользу из признания Врангеля — заключить упомянутое соглашение с поляками. Нератов, сам, правда, спохватившийся довольно поздно, всё же понимал создавшуюся обстановку и пытался спасти положение, но пока безуспешно. Тогда он, припомнив, вероятно, историю деникинского краха и чувствуя, что именно ему придётся выдерживать первый напор эвакуации, решил заранее приготовиться к худшему — к исчезновению с русской территории всякого антибольшевистского правительства.

Составляя этот обширный мемуар, я не думал, конечно, что он явится с исторической точки зрения, пожалуй, самым дельным документом всего архива нашего посольства в Константинополе за врангелевское время. Основными положениями моей докладной записки были следующие. «Бесправительственное» состояние русских подданных, не ставших по тем или иным причинам советскими подданными, ещё не значит, что они могут пребывать в различных государствах в виде неорганизованной массы. Не говоря уж о социально-политической опасности такого неорганизованного состояния весьма значительного количества людей почти в каждом европейском государстве, а также и некоторых неевропейских, этому препятствуют и юридические соображения.

В самом деле, частное международное право, положения коего закреплены и в законодательстве огромного большинства цивилизованных государств, требует в определённых случаях, относящихся к семейному и наследственному праву (смерть и право на наследство, брак — его совершение и расторжение, права несовершеннолетних и малолетних и т.п.), применения для иностранца национального закона. Какой закон надо будет применять к прежним русским подданным, не ставшим советскими? Применять к ним советские законы нельзя, ибо они не советские подданные; применять туземные законы невозможно, потому что они не туземные подданные, а туземные законы требуют применения к ним их национальных законов. Такими национальными законами для русских подданных, не ставших советскими, будут прежние российские законы, изданные как царским, так и Временным правительством и находившиеся в силе к 25 октября ст. ст. 1917 г., когда Временное правительство перестало существовать.

Я намеренно оставил в стороне все законоположения, изданные различными местными антибольшевистскими правительствами всех периодов гражданской войны с 1917 по 1920 г., потому что ни одно из этих правительств не было признано всеми остальными государствами, тогда как Временное правительство было признано всем земным шаром. Я даже не упомянул о врангелевском правительстве, так как оно пока что было признано лишь французами, да и то в качестве южнорусского, следовательно, местного правительства.

Для правильного применения этих старых русских законов необходима организация. Какой она должна быть? Она не может носить политический характер, ибо нельзя объединить по политическим признакам такую разношёрстную массу людей, как русские подданные за рубежом. Создание этой организации можно обосновать лишь соображениями правового и представительного (в международно-правовом смысле слова) характера. Единственной организацией такого рода может явиться наш консульский корпус, именно консульский, а не дипломатический, ибо дипломатическое представительство имеет политический оттенок защиты государственных интересов данного правительства, между тем как консульское представительство охраняет частные интересы подданных.

За этими основными положениями следовали соображения об устройстве консульского представительства для русских подданных, опять-таки чисто юридического свойства. Я отмечал, что в этом вопросе нельзя допускать дилетантизма и произвола, что консульское представительство должно быть составлено из чинов прежнего российского Министерства иностранных дел, которые по своим качествам и предыдущему опыту подходят для этого и которые были на действительной службе в министерстве к 25 октября ст. ст. 1917 г., когда произошла советская революция. Над этим консульским представительством должно быть и наблюдение — центр, заведующий консульским аппаратом и построенный опять-таки по примеру центрального управления бывшего российского Министерства иностранных дел. Такое консульское представительство могло и должно было встретить всеобщую поддержку и признание со стороны всех цивилизованных государств, заинтересованных в том, чтобы урегулировать вопрос о правовом положении русских подданных наиболее справедливым и практически целесообразным способом.

Само собой разумеется, когда в августе 1920 г. я составлял свой мемуар по вопросу о консульском представительстве русских беженцев, я не мог предвидеть, что севастопольская эвакуация примет столь грандиозные размеры и что данный вопрос будет иметь такое огромное значение в будущем. К сожалению, все мои труды пропали даром и мой мемуар не использовал никто, кроме Нератова, который сразу после врангелевской эвакуации извлёк его из архива посольства в доказательство своей предусмотрительности и затем постоянно пользовался им в работе по охране интересов русских беженцев в Константинополе. Когда я по приезде в Париж рассказал об этом мемуаре, то ни барон Нольде, ни Мандельштам — два официальных юрисконсульта — не пожелали встать на изложенную там объективную точку зрения, которая безусловно вызвала бы сочувствие у других государств. Ларчик открывался просто: ни Нольде, ни Мандельштам фактически не состояли к октябрю 1917 г. на действительной службе в Министерстве иностранных дел, и оба, таким образом, оказались бы отстранёнными от заведования будущим консульским представительством. Поэтому в Париже решили laisser faire, laisser passer[65] и пошли по пути медленного отмирания бывшего врангелевского дипломатического