Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914—1920 гг. В 2-х кн.— Кн. 2. - Георгий Николаевич Михайловский

лиц, пользовавшихся дипломатической экстерриториальностью, — Щербачева как морского агента и меня как чина нашего посольства, — оказалось весьма драматичным вследствие поведения истца, бывшего греческого судовладельца. Маленький лысый «Улисс-хитроумный» начал с истерики, когда Щербачев заявил, что у него имеются доказательства ложности предъявленных греком притязаний на пароход, но Щербачев сказал, что представит их во время судебного следствия. После истерических рыданий грека, во время коих английский судья совершенно бесстрастно курил трубку, терпеливо ожидая конца истерики, начался разбор дела.

Грек предъявил свои документы довоенной давности. Когда наконец очередь дошла до нас, Щербачев театральным жестом положил на стол фотографии документов Щеглова, присланные из Парижа. Грек насторожился и, осторожно приблизившись, стал рассматривать их. Когда он дошёл до нотариальных расписок, то ни больше ни меньше как упал в обморок. Даже бесстрастный судья должен был прервать заседание, и грека увели. Когда он появился снова, то заявил, что упал в обморок от «нравственного переутомления» (!) и что он только тогда признает указанные документы, когда ему будут показаны не фотографии, а подлинники. Решение суда вышло неопределённым, хотя для всякого беспристрастного наблюдателя было ясно, что грек бессовестный шантажист. Английский капитан признал, что документы, предъявленные Щербачевым, весьма убедительны, но для окончательного решения счёл необходимым, чтобы они были предъявлены в подлинниках.

Решение было для нас выгодным, потому что «Артемида» продолжала плавать под нашим флагом и практически грек не мог арестовать наше судно. Но всё же требовались подлинники, а Щеглов категорически отказался прислать их из Парижа. Путаница чисто бумажного свойства получилась невообразимая. Правда, «Артемида» так и осталась за нами, но грек этот ещё несколько месяцев обращался во все посольства и миссии в Константинополе, требуя её ареста. В конце концов после эвакуации Врангеля французы вместе с остальным флотом забрали и «Артемиду». Английский судья привёл тогда в исполнение своё решение, удовольствовавшись одними фотографиями. Конечно, он сделал бы это и для нашего посольства, но не во врангелевское время.

Это дело причинило посольству массу неприятностей, потому что если бы нам не удалось избавиться от самозванца-грека, бывшего владельца «Артемиды», то все остальные греки, у которых русским правительством были куплены в Румынии суда, тотчас предъявили бы претензии и на все остальные пароходы. Любопытны также причины, по которым Щеглов отказался переслать подлинные документы из Парижа в Константинополь. Он сам сказал мне впоследствии в Париже, что боялся, как бы в нынешние тревожные времена подлинные документы каким-нибудь образом не затерялись. Между тем он сшил и переплёл их все в несколько томов и держал у себя дома в несгораемом шкафу, считая, что в случае предъявления ему когда-либо русским правительством обвинения в казнокрадстве он, Щеглов, с их помощью сможет себя реабилитировать.

Так высоко было ещё в то время мнение о русском суде и правительственном контроле, что Щеглов, даже рискуя провалить наш процесс по поводу «Артемиды», не захотел расстаться с документами, которые, кстати сказать, он хранил у себя совершенно незаконно, поскольку должен был оставить их в нашей миссии в Румынии. Удивительно, что Козелл-Поклевский, наш посланник в Бухаресте, позволил Щеглову увезти с собой правительственные материалы. Я собственными глазами видел эти переплетённые в кожу томики со всякого рода официальными документами, которые Щеглов демонстрировал Нольде с супругой и мне на квартире у Нольде.

После замечательного судоговорения, продолжавшегося почти целый день с небольшим перерывом для завтрака, я отправился к Нератову и подробно рассказал ему обо всём. Он одобрил наши выступления на суде, но был весьма недоволен неокончательным характером постановления суда, который настолько не доверял нашему посольству, что усомнился в подлинности предъявленных фотографий, хотя сам факт обморока грека-истца, казалось бы, должен был раскрыть глаза английскому арбитру. Но времена изменились, англичане перестали смотреть на нас как на союзников, и престиж врангелевского правительства у них был невелик. На следующий день одноглазый Щербачев, сделавший всё, что было в его силах, чтобы склонить англичанина на нашу сторону, с возмущением жаловался Нератову на поведение английского арбитра, требовавшего присылки подлинных документов. Впрочем, он бранил и своего коллегу капитана Щеглова, который подводил нас, не желая расставаться с подлинными документами.

Правительственная система находилась в расхлябанном состоянии. Будь врангелевское правительство действительно правительством, Щеглов обязан был бы по первому требованию посольства выслать документы, иначе очутился бы под судом. Однако когда я при втором посещении Севастополя в сентябре рассказал о случае с «Артемидой», центральное управление иностранных дел не решилось дать острастку Щеглову и от имени главнокомандующего немедленно потребовать от него все подлинные документы, имеющие такое огромное значение для нашего торгового Черноморского флота. Струве не хотел портить отношения с военно-морскими кругами и предпочёл, чтобы наше посольство выкручивалось как могло из этого дела без подлинных документов, заявляя, что решительные меры против Щеглова всегда можно будет принять в будущем.

Ослепление врангелевского правительства

После признания Врангеля французами через Константинополь в Крым стало проезжать немало народа из Парижа. Так, например, И.И. Тхоржевский, прежний директор департамента в Министерстве земледелия в бытность министром А.В. Кривошеина, получил ныне громкое назначение управляющего делами Совета министров. Тхоржевский, с лицом царебококшайского актёра, рябым и небритым, был опытным бюрократом, но явно не имел никакого представления о том, куда едет. В одной из газет появилось интервью с ним, где Тхоржевский говорил о своих задачах так, как если бы ехал управлять делами царского Совета министров. Он говорил, например, о том, что необходимо-де разгрузить севастопольское правительство от ряда дел «несрочных и не имеющих политического значения». Для этого он предполагал разделить Совет министров на Большой и Малый. В первом будут заседать министры, во втором — товарищи министров. В первом будут решаться дела «первостепенной государственной важности», во втором — «второстепенной», как то утверждение пенсий, уставов акционерных обществ и т.п. Словом, Тхоржевский думал применить всю сложную мудрость петербургской административной эквилибристики к Севастополю, являвшемуся тогда в лучшем случае столицей Таврической губернии.

Врангелевское правительство можно было смело уподобить губернскому правлению, и к этому-то губернскому правлению Тхоржевский подходил с важностью царского управляющего делами Совета министров — должность, занимаемая в своё время бароном Э. Нольде (отцом Б.Э. Нольде), а затем таким видным бюрократом, как И.И. Лодыженский. Нет сомнения, что всё это деление на Большой и Малый советы министров не могло фактически осуществиться, ибо дел, по закону подведомственных Малому совету министров, просто не существовало в Севастополе: пенсий в то время не назначали, и акционерные общества во врангелевскую пору не плодились, как грибы. Таким образом, говоря откровенно, должность Тхоржевского являлась чистейшей синекурой.

Но если подобного рода