Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914—1920 гг. В 2-х кн.— Кн. 2. - Георгий Николаевич Михайловский

Гучков направлялся в Севастополь с конкретными предложениями, «рассеяние франкофильских и антантофильских иллюзий» само по себе было бы для него делом слишком абстрактным, чтобы ради этого предпринимать такую поездку. Но весьма вероятно, что он не посвящал в свои планы никого, кроме Врангеля, Кривошеина (который в своё время вёл переговоры с графом Мирбахом об образовании германофильского правительства в России) и Струве. Последний едва ли был на стороне Гучкова после успеха своих переговоров с французами о признании Врангеля. Из этого можно заключить, что поездка Гучкова была безрезультатной в том, что касается поворота врангелевского правительства с традиционного для русского антибольшевистского движения антантофильского пути.

Совещание у премьер-министра Кривошеина

Приехав в Севастополь, я поспешил в наше центральное управление иностранных дел, которое теперь возглавлял сам Струве. Пётр Бернгардович принял меня весьма любезно и долго расспрашивал о Константинополе. Он попросил меня прийти в 3 часа дня к Кривошеину, где должно было состояться совещание по вопросу о лимитрофах и где, по его мнению, моё присутствие как юрисконсульта-международника было необходимо.

В назначенное время я пришёл к премьер-министру. У дверей кабинета стояли два черкеса с обнажёнными шашками, что указывало на режим военной диктатуры, так как в царское время ни премьер-министры, ни министры вообще не охранялись часовыми. В кабинете были Кривошеин, Струве и Маклаков, только что приехавший из Парижа. Он, не в пример прочим нашим послам, считал долгом вежливости посещать «генералов». Так было в деникинское время, так было и теперь, при Врангеле. Совещание было, таким образом, высококомпетентное и вполне секретное.

Вопрос, который доложил сам Кривошеин, заключался в том, чтобы изыскать способы защиты русских подданных в новообразованных Балтийских государствах, где недвижимая собственность в некоторых случаях просто конфисковывалась. Кривошеин спрашивал нас, что надо сделать, чтобы оградить самые элементарные права русских подданных. Врангелевское правительство, хоть и именует себя южнорусским, не может на основании своей географической удалённости уклониться от защиты интересов русских подданных. Признание правительства Францией даёт ему и известную международно-правовую опору, тем более что в пределах власти южнорусского правительства не делается никакого различия между уроженцами юга и севера России и, следовательно, в области защиты прав и интересов русских подданных врангелевское правительство заменяет прежнее всероссийское.

С этим утверждением согласились все, так как, при всей парадоксальности создавшегося положения, кому же было защищать интересы русских подданных, не признавших Советы, как не врангелевскому правительству? Здесь сомнений не возникало. Вопрос заключался в том, могло ли правительство Таврической губернии обеспечить такую защиту. Маклаков усомнился, возможна ли такая защита, раз мы с лимитрофами ни в каких договорах не состоим и права и интересы русских подданных (не признавших Советов) не охраняются международными договорами.

С этим чисто юридическим преюдициальным вопросом Кривошеин обратился ко мне как к прежнему юрисконсульту Министерства иностранных дел. Я ответил следующим образом. Некоторые элементарные права, как-то права имущественные, семейные, права судебной защиты, в цивилизованных государствах не требуют обязательного упоминания в международных договорах. Такие упоминания обычно делаются в торговых договорах, которые существуют далеко не между всеми государствами и часто бывают, по соображениям таможенной политики или иным, временно приостановлены или не возобновлены по истечении срока (русско-американский торговый договор 1916 г.). Из этого не вытекает, однако, что права соответствующих подданных не защищены. Даже во время войны, когда все договоры, как торговые, так и остальные, перестают действовать и вступают в силу только международные соглашения, заключённые на случай войны, частная собственность, права семейные, право на честь, судебную защиту и проч, сохраняются. В данном случае при отношениях с лимитрофами надо исходить из принципа взаимности и из общих положений элементарного правопорядка цивилизованных государств.

Маклаков, однако, со мной не согласился и заявил, что не знает о неприкосновенности частной собственности неприятельских подданных во время войны. Для такого крупного юриста, как Маклаков, подобное утверждение было весьма рискованно, и я не замедлил сослаться на ст. 23 Гаагской конвенции 1907 г. о законах и обычаях сухопутной войны, где прямо говорится о неприкосновенности неприятельской частной собственности, в отличие от правил морской войны. Струве вступился за меня в весьма колкой для Маклакова форме, заявив, что я и в царское время, и при Временном правительстве был юрисконсультом дипломатического ведомства и, следовательно, мне международное право должно быть известно лучше, чем ему, адвокату-криминалисту.

Кривошеину я напомнил известное заседание Совета министров в самом начале войны, когда Сазонов, вопреки обычаю, взял с собой в Совет министров барона Нольде и когда речь шла о неприкосновенности частной собственности германских и австрийских подданных. Кривошеин, бывший тогда министром земледелия, тоже вспомнил это заседание, и, таким образом, Маклаков вынужден был со мной согласиться. Признаюсь, я впервые видел Маклакова в столь неприятном положении, да ещё в связи с юридическим вопросом. Конечно, нельзя требовать от юриста-криминалиста глубоких знаний в области международного права, но нельзя в этом случае и выступать с таким апломбом, с каким выступил Маклаков.

В результате все сошлись на том, что центральное управление иностранных дел составит ноту на этот счёт. Струве был очень доволен, что вопрос, который давно мучил врангелевское правительство, наконец решён. Я рассказал во время совещания, как Вильгельм II хотел в 1915 г. при занятии Царства Польского конфисковать имения русских подданных, как Сазонов на основании упомянутой ст. 23 Гаагской конвенции пригрозил репрессалиями — конфискацией на всём протяжении Российской империи германской частной собственности и как в конце концов Вильгельм II вынужден был отменить свой приказ. К сожалению, врангелевское правительство было не в силах принять реальные меры репрессалий против лимитрофов, но его позиция была настолько бесспорна с юридической точки зрения, что оно могло апеллировать ко всем цивилизованным государствам.

Эта нота действительно была послана севастопольским центральным управлением. Кривошеин любезно попросил меня её отредактировать, что я и сделал, хотя официальным юрисконсультом в Севастополе был М.И. Догель. Последний нисколько не был в обиде, наоборот, рассыпался в комплиментах в мой адрес и просил моего совета в целом ряде текущих дел. Я же просил продвинуть дело с «Артемидой». Мне удалось только добиться того, чтобы в отделе торгового мореплавания Министерства торговли и промышленности мне показали резолюцию министра, предписывающую «поступить согласно английскому постановлению в третейском суде». Таким образом, наша позиция была санкционирована врангелевским правительством.

На этом же совещании — Кривошеина, Маклакова и Струве со мною — я впервые был свидетелем жестокого обращения с М.В. Бернацким. Когда совещание уже закончилось и мы стояли, разговаривая и прощаясь, дежурный курьер доложил, что пришёл Бернацкий. Кривошеин, только что назначивший начальником управления по делам печати профессора Г.В.