Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914—1920 гг. В 2-х кн.— Кн. 2. - Георгий Николаевич Михайловский

Надо сказать, что Севастополь в октябре, когда только две-три недели отделяли его от эвакуации, представлял собой очень оживлённое место, посещаемое моряками разных стран. Так, например, однажды я видел в Севастополе греческих морских офицеров, а на другой день — румынских с военных судов.

Финансово-экономическое совещание шло полным ходом, и наши «экономисты» из центрального управления, кроме уехавшего уже в Париж Струве, — П.Н. Савицкий и П.А. Остроухов — добросовестно составляли всякие докладные записки о будущей таможенной политике и торговых договорах по освобождении России от большевиков и т.п. Из приехавших мне особенно приятно было видеть моего приятеля Б.Н. Шнитникова, который прибыл в качестве секретаря бывшего царского министра финансов П.Л. Барка и под страшным секретом сообщил мне то, что я уже знал раньше, — что тому предстоит заменить Бернацкого, который должен был в самое ближайшее время выйти в отставку. Это был план Кривошеина, план, оставшийся неосуществлённым из-за неожиданно разразившейся эвакуации.

Шнитников, распростившийся с «Добровольным флотом», мечтал о новой карьере по Министерству финансов. О князе Л.В. Урусове и его честолюбивых замыслах он говорил теперь в самом скептическом тоне, ибо обнаружил, что Урусов рассказывал ему далеко не всё, что знал сам, и, участвуя в какой-то ещё более замкнутой, сокрытой от всех «тайной организации», хотел, таким образом, обращаться со своими друзьями, вроде Шнитникова, как с марионетками. Такая роль была не по вкусу последнему, и он отказался от политического сотрудничества с Урусовым.

В нашем центральном управлении иностранных дел Б.А. Татищев вступил в управление ведомством, получив официальное назначение на должность помощника начальника управления иностранных дел, т.е. товарища министра. Он был весьма польщён и этим назначением, и управлением дипломатическим ведомством, не подозревая, каким кратковременным окажется это управление. Струве уже отбыл в Париж. Догель писал объяснительную записку к необъяснимому с точки зрения здравого смысла решению врангелевского правительства об упразднении дипломатического и консульского представительств в тринадцати странах. Кирилл Врангель, кстати сказать, оказавшийся весьма и весьма милым молодым человеком, строчил бумаги, числясь начальником канцелярии начальника управления иностранных дел — титул довольно корявый, но почему-то ни Деникин, ни Врангель не желали официально называть своих министров министрами. Все остальные чиновники усердно занимались своим канцелярским делом, а в обеденное время вперемежку с очередными остротами обсуждали (в который раз) вопрос о будущей форме правления в России, считая, что только Врангель может спасти Россию, сыграв роль генерала Монка…

Никаких признаков паники ни в нашем дипломатическом ведомстве, ни в других не было. Напротив, все ожидали, что приезд такого огромного количества царских сановников и политических деятелей в связи с финансово-экономическим совещанием вызовет всяческие перемены в бюрократических кругах, и обсуждали их последствия. Особенно неважно чувствовал себя Бернацкий, который один не желал верить, что его уволят. Я несколько раз виделся с ним, он нервничал и жаловался на «комариные укусы», которые, по его словам, ему приходилось ежедневно терпеть от Кривошеина. Дембно-Чайковскому, его верному другу и секретарю, я сказал о носившихся всюду слухах касательно Барка. Чайковский тоже их слышал и даже передавал Бернацкому, но сам говорил, что легче распускать слухи, нежели осуществить решение об удалении в отставку Бернацкого, который как-никак держит в руках ключи от заграничного казённого сундука. Никакого намёка на панику не было и у Бернацкого.

В военных кругах я встретил В.И. Некрасова, державшего себя, о чём говорил выше, как будущий министр иностранных дел при демократическом правительстве, долженствовавшем заменить врангелевское. Там тоже не было заметно никакой паники. Нельзя было обнаружить её следов и в военных кругах.

Обыватели жаловались на рост цен, делавший жизнь совершенно невозможной. Обеды в хороших ресторанах доходили до 27 тыс. врангелевских рублей, что в переводе на иностранную валюту означало совсем пустяки. Для приезжих из-за границы сановников, живших на иностранные деньги, всё казалось невероятно дешёвым. Для меня тоже в тот момент материальный вопрос не существовал, ибо я привёз с собой сбережения от жалованья в турецких лирах. Эти деньги я оставил своим родным в Крыму — матери и семье старшего брата, что дало им возможность впоследствии встретить страшный, голодный 1920/21 год в Крыму с некоторыми запасами продуктов.

Под влиянием всех этих успокоительных сведений я, перестав тревожиться за судьбу своей невесты после того, как прочёл телеграмму от Чарыкова из Константинополя, отправился 23 октября н. ст. к матери на дачу в Бати-Лиман. Там я жил, наслаждаясь в последний раз Крымом и Чёрным морем, в кругу моих родных. Жизнь уже была совершенно иной, чем в царские времена, — множество дач стояли пустыми, в большинстве домов прислуга исчезла, часто её заменяли сами дачевладельцы.

Вообще в обыденную жизнь незаметно врывались советская простота и скучная проза «мировых революций». Любопытно было видеть, как прежние миллионеры сами кололи дрова. Обнаруживались удивительные факты. Выяснилось, например, что моя мать, имея девять детей, не могла дать никаких практических советов по обращению с новорождёнными младенцами (у моего брата был в семье грудной ребёнок), потому что в прежнее время детьми занимались няньки и бонны, а она занималась живописью для собственного удовольствия и не вникала в скучные подробности ухода за новорождёнными. Но опять-таки не было заметно никаких следов паники ни у кого из местных жителей.

Последний курьер из Севастополя

Эвакуация пришла, как в Апокалипсисе Страшный суд, но без предварительных небесных и земных знамений. Чуть ли ни в каждой семье из-за внезапности этой эвакуации происходили трагедии, разлука с самыми близкими. Так, писатель Е.Н. Чириков с младшим сыном попал в Константинополь, а жена с дочерью осталась одна в Крыму и много времени спустя приехала к мужу в Чехословакию. В.Г. Чирикова жила рядом с моей матерью и женой моего старшего брата у себя на даче в Бати-Лимане, её муж был в момент эвакуации в Севастополе, где очутился и его сын Гога, вольноопределяющийся, приехавший туда с Перекопа.

Мой брат в начале ноября приехал в Севастополь и, простившись со мной (увы, навсегда — мы больше не виделись, он так и умер в советской России), отправился в Симферополь, не предчувствуя никакой беды. Там его застала катастрофа, и ему пришлось сломя голову мчаться в Бати-Лиман, куда он попал уже после эвакуации. Я оставил брату иностранную валюту, так как видел по ходу дел на польском фронте, что катастрофа врангелевской армии неизбежна, но я не мог предположить, что всё произойдёт так молниеносно быстро и без всякого предупреждения. Прощаясь с моим старшим братом (младший был офицером на фронте и эвакуировался вместе со