Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914—1920 гг. В 2-х кн.— Кн. 2. - Георгий Николаевич Михайловский

Кровь заменяется грязью

Я твёрдо решил уехать из Константинополя в Париж, хотя Нератов не желал меня отпускать, ибо все дела посольства сразу приняли «ликвидационный», следовательно, юридический характер. Если у врангелевских генералов после столь блистательно подготовленной эвакуации могли ещё оставаться какие-то надежды на будущее, то у меня их не было. Правильно определил этот момент В.А. Маклаков в Париже, сказав про Врангеля: «Это не перевёрнутая страница, а законченный роман». «Воскресшие Рокамболи»[69] бывают и в жизни, но лишь тогда, когда для этого есть подходящая историческая обстановка.

Сам Наполеон при своём непревзойдённом военном гении мог вырвать у судьбы только сто дней. На что же мог рассчитывать Врангель? Если бы он и рискнул высадиться, как высадился Наполеон во Франции в 1815 г., то местные жители привели бы его (не по убеждению, а из трусости) к большевикам и он был бы расстрелян. Его имя не могло возбудить энтузиазма в России, это было ясно. Таким образом, политически Врангель был конченый человек без кавычек.

Разбирать и «ликвидировать» дела южнорусского правительства было подвигом, на который я не был способен. Правда, надо добавить, что М.Н. Вейс, буквально «навязанный» мною Нератову вместо себя, продолжал получать моё жалованье. Это была по тогдашним условиям хорошая сумма — 250 турецких лир в месяц, и она в конце концов погубила моего заместителя. Михаил Николаевич, человек очень порядочный, но расчётливый, с немецкой аккуратностью стал делать сбережения, постепенно увеличивая их. Кончилось, как в рассказе с цыганом и лошадью: он перестал нормально питаться и перешёл на голодный режим, пока не заболел от истощения и не умер. У него нашли больше 5 тыс. лир, скопленных за это время, но сам он превратился в скелет. Его организм, как лошадь цыгана, «совсем привык, но…» не выдержал.

Мне было ясно, что, уезжая в Париж, я материально теряю и, быть может, рискую очень сильно, но оставаться в атмосфере разлагающегося врангелевского движения, хотя бы и на выгодном положении обеспеченного в материальном отношении юрисконсульта посольства, я не хотел. 10 декабря я покинул Константинополь и в последний раз отправился в качестве дипломатического курьера в парижское посольство с дипломатическим паспортом, который все транзитные страны и Франция продолжали признавать. В Париж я вёз, между прочим, составленный к 1 декабря 1920 г. список чинов Министерства иностранных дел, находившихся тогда в Константинополе.

Перечисляю их согласно составленной тогда записи: 1) Нератов, 2) Татищев, 3) Чарыков, 4) Тухолка, 5) Смирнов, 6) Некрасов, 7) Михайловский, 8) Вейс, 9) князь Гагарин, 10) Якимов, 11) Акимович, 12) Олесницкий, 13) Бардашевский, 14) Крупенский, 15) Рогальский, 16) Извольский, 17) Веневитинов, 18) Карасев, 19) Гаджемуков, 20) Шапшал, 21) Алешин, 22) Кессель, 23) Гофман, 24) Юршевский, 25) Савицкий, 26) Делекторский, 27) Бутенко, 28) Догель, 29) Остроухов, 30) Ону, 31) Елчанинов, 32) Д. Беляев. Это все, кто был тогда в Константинополе, т.е. состав нашего посольства плюс чиновники, эвакуировавшиеся из Крыма и жившие тогда на берегах Босфора.

По дороге в Париж, в Венеции, подъезжая к венецианскому вокзалу, я увидел значительную группу лиц, нарядно одетых, с букетами в руках. Это была греческая колония в Венеции, которая ожидала прибытия поезда с греческим королём Константином, возвращавшимся из Швейцарии на родину по зову своего народа (плебисцит дал монархическое большинство). Греческая идиллия, однако, нисколько не походила на русскую крымскую драму и не могла служить никакой аналогией.

Особенно остро почувствовал я это при встрече 15 декабря в парижском посольстве с П.Б. Струве. Мы пошли с ним обедать в ресторан «Почётный легион», находившийся недалеко от посольства, и Струве всё допытывался, как могла произойти эвакуация, о приготовлениях к которой он, министр иностранных дел, и не подозревал. Что я мог ему сказать? Мог ли я ответить, что он сам должен знать, почему всё произошло? Именно его политика в польском вопросе вызвала эвакуацию, а произошла ли она с ведома или без ведома Струве, Кривошеина и прочих штатских министров — какое это имеет значение?

Мы просидели до глубокого вечера, и когда я после рассказов, которые мне потом пришлось столько раз повторять самым влиятельным русским деятелям в Париже, желавшим, конечно, знать о последних минутах врангелевского правительства, спросил Струве, что он думает делать, он ответил, протягивая газету Густава Эрве «La Victoire»: «Вот моя программа». В этой газете Эрве доказывал необходимость примирения Франции и Германии для совместных военных действий против советской России. Это было уже царство утопии, куда я не собирался следовать за человеком, бывшим ещё так недавно министром иностранных дел хотя и небольшого, но вполне реального края.

Падение правительства Врангеля имело неожиданные последствия весьма серьёзного нравственного и юридического значения для продолжавшейся, так сказать, «загробной жизни» дипломатического ведомства и расходования русских казённых денег за границей. Бывший царский директор кредитной канцелярии фон Замен, заведовавший до сих пор казёнными деньгами, категорически отказался от дальнейшего заведования этими финансами, считая, что после исчезновения с русской территории последнего антибольшевистского правительства казённые деньги пойдут уже не на государственные, а на партийные цели. Он считал необходимым передать эти средства либо союзникам, либо Лиге Наций, но бесправительственное их расходование без обиняков назвал казнокрадством.

Щепетильность царского бюрократа из немцев не понравилась ни Маклакову, ни Гирсу, ни Бернацкому, ни официальному юрисконсульту Гирса барону Нольде, не говоря уж о пресловутом Бахметьеве. Они думали его уговорить, но не тут-то было. Фон Замен упёрся и подал в отставку, поступив на службу в частный английский банк в Лондоне. Я видел его в Париже в посольстве, и он долго говорил со мной о своём уходе. Я нашёл его поступок достойным удивления в той атмосфере государственного разложения, в которую успело окунуться белое движение в Париже, но благородным и дальновидным. Бернацкий получил от Гирса, Маклакова, Нольде и Бахметьева предложение заведовать всеми казёнными деньгами за границей, на что и согласился.

После того как он дал своё согласие, у меня была с ним долгая беседа. По парижскому обычаю, чтобы иметь возможность поговорить наедине и спокойно, Бернацкий пригласил меня пообедать в ресторан и, рассказав, что произошло с Заменом, спросил меня, что я об этом думаю с юридической точки зрения. Я обстоятельно изложил своё мнение, сводившееся к следующему. Если считать, что после краха Врангеля русские законы превратились в клочки бумаги, то Замен поступил нецелесообразно. Но если подходить к казённым русским деньгам с точки зрения Свода законов, то он, Бернацкий, ни один, ни вкупе с Гирсом и Маклаковым