Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914—1920 гг. В 2-х кн.— Кн. 2. - Георгий Николаевич Михайловский

пожертвовать своим жалованьем за это время, лишь бы попасть в Крым. В конце концов, увидя мою твёрдую решимость снова отправиться в Севастополь, Нератов сдался. Переписка с Софией заняла около двух недель. В 20-х числах сентября приехал в Константинополь Вейс, а 26 сентября н. ст. я снова отправился в Севастополь в качестве дипломатического курьера.

Вейс, которого я не видел с декабря 1919 г., был очень рад приехать из Софии в Константинополь, но сказал мне, что перед отъездом его начальник Петряев советовал ему как опытный дипломат не обманываться насчёт кратковременности командировки. Он на опыте убедился, что такие командировки из временных очень часто превращаются в постоянные или весьма долговременные. Пророчество Петряева, увы, сбылось трагическим образом: Вейс не только остался на несколько лет в Константинополе, но и умер там при крайне печальных обстоятельствах. Но в тот момент он, по-видимому, был чрезвычайно рад избавиться от софийской скуки, которая его совершенно убивала, да ещё при столь неопределённом положении, в каком находилась тогда в Болгарии врангелевская дипломатическая миссия.

На пароходе, на котором я ехал в Севастополь, компания подобралась весьма разнообразная и необычная. Во-первых, там были четыре представителя «династии» Врангеля: его супруга с детьми, двоюродный брат П.Н. Врангеля (тоже барон Врангель и тоже генерал), барон К.К. Врангель, наш чиновник Министерства иностранных дел, назначенный на должность начальника канцелярии министра в Севастополе, и его брат, тоже барон Врангель, судейский чиновник. С этим братом Кирилл Врангель не виделся 14 лет и неожиданно встретился на пароходе на пути в Севастополь к «своему родственнику». До краха Врангеля «наш» Врангель, приходившийся родственником известному, очень почтенному барону Врангелю, крупному крымскому землевладельцу, который в родстве с П.Н. Врангелем не состоял, говорил о главнокомандующем, что это его дальний родственник, а после эвакуации уверял, что они лишь однофамильцы.

Как бы то ни было, такое обилие баронов Врангелей на пароходе, направлявшемся в царство П.Н. Врангеля, было совсем не случайным. Как ни эфемерна была власть главнокомандующего с точки зрения перспективы на будущее, этот своеобразный «врангелизм» показывал, что Россия нисколько не отличается от других стран, заболевших в революционные эпохи «бонапартизмом» и «кромвельянством». Напрасно думать, что на Врангеля смотрели только как на будущего генерала Монка. Независимо от каких бы то ни было реставрационных планов личный культ Врангеля был в это время очень велик.

Даже такая мелочь, как наличие четырёх членов рода баронов Врангелей на пароходе в Севастополь, была весьма знаменательна, ибо я за всё время пребывания на юге в пору Деникина — и в Таганроге, и в Ростове-на-Дону — не встречал никаких его родственников. Если бы П.Н. Врангель победоносно въехал в Москву, какое количество баронов Врангелей со всей России съехалось бы к нему, а все однофамильцы сразу сделались бы родственниками!

Кроме Врангелей на пароходе были чины французской военной миссии, не отходившие от баронессы Врангель и с французской любезностью ухаживавшие за супругой главнокомандующего. К сожалению, баронесса Врангель вела себя без всякой скромности. Например, когда мы подъезжали к Севастополю, она громко расточала по-французски своему мужу, которого будто бы увидела отсюда, откуда французы и в подзорную трубу не могли его различить (глаза любви склонны видеть и невидимое), такие комплименты, что мне, находившемуся поблизости, стало неловко, и я ушёл. Она говорила, что её муж — «душа всего антибольшевистского движения», «на нём держится всё, а без него всё рухнет», «вокруг вовсе нет людей — он один, совершенно один…» (Галантный француз тут же вставил, что, слава Богу, он будет не один, ибо к нему едет она.)

Это были образчики красноречия, совершенно непристойного в устах не только жены главнокомандующего, но и просто уважающей себя и воспитанной дамы. К сожалению, это не была просто дипломатия. Достаточно было посмотреть на восторженное лицо баронессы Врангель, чтобы понять, что она действительно верит, будто муж её — «создатель и единственная надежда антибольшевистского движения». Она говорила с неподдельной искренностью и держала себя так, как во всяком случае не следовало держать себя жене «претендента». Не сомневаюсь, что на французов это недостойное восхваление ею своего мужа произвело самое отрицательное впечатление, но не сомневаюсь и в том, что если баронесса Врангель позволяла себе так говорить с иностранцами, то лишь потому, что её поведение не встречало никакого осуждения в военной среде, её окружающей. Она явно вела себя так, как всегда, но ведь дипломатам-иностранцам можно говорить далеко не всё, что говоришь подчинённым мужа.

На том же пароходе ехал военный представитель генерала Юденича, мой прежний знакомый, полковник Неведомский (тот самый Неведомский, про предка которого писал Пушкин: «Неведомский, поэт, не ведомый никем, печатает стихи неведомо зачем»). Это был офицер гвардейской конной артиллерии, во время мировой войны адъютант вел. кн. Андрея Владимировича. Он ехал курьером с важным поручением от Юденича. С ним была жена, которую я также знал по Петрограду.

По приезде в Севастополь с Неведомским произошёл курьёзный случай, говорящий о врангелевской эпохе и её нравах. Неведомский с секретными депешами отправился к генералу Шатилову и встретил его на Нахимовском проспекте разговаривающим со Струве, которого Неведомский лично не знал. Он доложил Шатилову о своём приезде и тут же передал пакет от Юденича. Узнав, что Неведомский приехал от Юденича, Струве обратился к военному курьеру со следующими словами: «А для меня вы ничего не привезли?» Сконфуженный Неведомский задал тогда Струве вполне естественный вопрос: «Простите, с кем имею честь говорить?» Струве покраснел как рак, ни слова не ответил, повернулся и ушёл. От Шатилова Неведомский узнал, что его собеседником был министр иностранных дел при Врангеле П.Б. Струве.

Рассказывая мне позже об этом инциденте, Неведомский совершенно справедливо говорил, что обида Струве на то, что его не узнали, странна, если не сказать больше. Правда, Струве играл в тот момент большую роль, но не имел никакого права претендовать на то, чтобы незнакомый человек узнавал его в лицо. В прежней России Струве никогда не был на положении Льва Толстого, С.Ю. Витте и других лиц, которых буквально вся страна знала по фотографиям. Думаю, если бы в царское время Сазонов обратился с тем же вопросом к какому-нибудь полковнику Генерального штаба, тот, наверное, не узнал бы его, несмотря на то что известность Сазонова в широких кругах русской интеллигентной публики была очень велика и, уж во всяком случае, его знали лучше, чем Струве.

Но последний в Севастополе уже заразился мегаломанией военных кругов, и если баронесса Врангель вела себя как будущая императрица, то почему было Струве не