Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914—1920 гг. В 2-х кн.— Кн. 2. - Георгий Николаевич Михайловский

уподоблять себя Витте? Когда я рассказал об этом случае Кириллу Врангелю, только что приехавшему вместе со мной в Севастополь, он пришёл в ужас от провинциализма врангелевской столицы и сказал, что если Струве, его министр, будет предъявлять такие претензии, он уедет из Севастополя, ибо «не хочет обрастать мхом». Времена, однако, были не те, и при всём желании нельзя было успеть «обрасти мхом», так как правительства менялись с быстротой смены театральных декораций.

Моими соседями по четырёхместной каюте оказались два брата князья Голицыны, бывшие пажи, молодые друзья сербского короля Александра, который позже при известии о врангелевской эвакуации послал в наше посольство в Константинополе специальную телеграмму с запросом о судьбе князей Голицыных. Сейчас они отправились служить в штабе у Врангеля.

Провал миссии А.И. Гучкова

Третьим моим соседом был… А.И. Гучков. Он занимал нижнюю койку, а я верхнюю. Естественно, он вспомнил наши встречи в Париже и тот обед с Милюковым, Фёдоровым, бывшим министром Временного правительства Степановым и прочими высокопоставленными лицами в нашем «Отеле святых отцов», когда он так ловко и осторожно прокладывал путь германофильской ориентации. Теперь, на пароходе, переполненном высшими чинами врангелевской армии и французской военной миссии, было бы неразумно ждать от такого опытного политика, как Гучков, какой-то откровенности, хотя бы такой, какую позволял он себе тогда в Париже.

Тем не менее, воспользовавшись временным отсутствием братьев Голицыных, которых я знал мало, я спросил Гучкова, что он думает о Врангеле и его теперешних планах. Он ответил мне довольно определённо, что если бы не придавал Врангелю никакого значения, то не поехал бы в Севастополь. Правда, он едет по вызову главнокомандующего, но ведь всегда можно отказаться. Он, Гучков, считает, однако, что как утопающий хватается за соломинку, так белые должны цепляться за каждый клочок русской земли и только тот, кто находится на этой русской земле, может что-нибудь сделать для России. Признание Врангеля Францией надо понимать только в том смысле, что она ценит в нём вождя антибольшевистского движения, стоящего на русской почве. Но не только для Франции, а и для всего мира Врангель при всех своих маленьких возможностях всё же более реальная сила, чем все собранные в Париже русские политики вместе взятые. Что же касается надежд на будущее, то это вопрос в такой же мере военного счастья, как и международной политики Врангеля.

При последних словах я насторожился и спросил, не понимает ли Гучков под этим вопрос о Польше. Он ответил, что поляки — лишь марионетки в руках французов и поскольку Франция сейчас самая крупная сухопутная военная держава, то она в собственных интересах не допустит разгрома поляков, чего нельзя сказать о Врангеле, в котором французы совсем не так заинтересованы, как думают врангелевские генералы. «Я намерен рассеять известные иллюзии насчёт Франции и союзников. Не знаю, удастся ли мне это, так как по всему вижу, что у нас тот же взгляд на союзников, что и в 1917 г.» Гучков не пожелал более подробно говорить о международных делах, но и эти слова звучали диссонансом мнениям военных кругов, которые были твёрдо убеждены, что признанием Врангеля французы приняли на себя какие-то обязательства по защите врангелевского дела и его армии. Не могу сказать, чтобы Гучков, с которым я встречался не только в каюте, чувствовал себя в своей тарелке. Он почти скрывался, понимая, что его миссия — поливать холодным душем франкофильство и антантофильство врангелевских кругов — носит весьма рискованный характер.

Несомненно, что признание Врангеля пробудило в среде военных симпатии к Франции и даже внушило им ничем не оправданные иллюзии насчёт будущего. С психологической точки зрения момент был неблагоприятен для германофильской пропаганды, что, конечно же, было целью Гучкова. С другой стороны, именно Гучков был для этого неподходящей фигурой. При безусловно правых реставрационно-монархических настроениях врангелевского окружения бывший военный министр Временного правительства был фигурой одиозной по двум причинам. Первая — то, что он и Шульгин в своё время привезли историческое отречение Николая II за себя и за сына, которое не дало возможности осуществиться мечтам о регентстве и расторгло связь России с Романовыми. Вторая причина — неудачное министерствование Гучкова при Временном правительстве; как бы там ни было — и все военные это знали, — Керенский только продолжил дело разрушения армии, начатое Гучковым. Я уж не говорю о том, что с именем Гучкова были неразрывно связаны воспоминания о первых месяцах Февральской революции, а именно в эти первые месяцы психологически удар был острее, чем в последующие, хотя Гучков был умереннее Керенского.

Не удивительно, что Гучков не желал показываться и афишировать своё пребывание на пароходе, переполненном самыми отборными монархистами из среды военных. Удивительно другое — то, что политическое чутьё не подсказало ему всю бесполезность его миссии. Думаю, что присущий Гучкову авантюризм победил его осторожность и заставил поехать к Врангелю. Из его иронических отзывов о Париже было видно, что он не рассчитывал на тамошних деятелей и, конечно, придавал своей поездке большое политическое значение.

Что из этого вышло, известно. Ротмистр Баранов по выходе из собора, где было торжественное богослужение, узнав в толпе Гучкова, подошёл к нему и ударил его по лицу. Баранов был арестован, над ним был назначен военный суд, который не кончился ничем, так как виновный в оскорблении «гостя главнокомандующего» объявил себя монархистом и, когда его хотели лишить офицерских чинов, воскликнул: «Государь император назначил меня ротмистром, и генерал-лейтенант Врангель не может лишить меня этого чина!» В конце концов дело кончилось гауптвахтой. Врангель лично извинился перед Гучковым, но он слишком хорошо понимал, что в глазах многих своих подчинённых он лишь генерал-лейтенант, которому не следует задевать монархических убеждений.

Это был большой нравственный урок для авторов «культа Врангеля», который начинал создаваться вокруг главнокомандующего, ибо при всей своей могущественности последний, как выяснилось, не мог даже приглашать к себе «в гости» некоторых политических деятелей, скомпрометированных в глазах монархически настроенных офицеров. Дерзость ротмистра Баранова была хладнокровно рассчитана на реставрационное настроение офицерской массы. Серьёзное наказание его вызвало бы протесты и было бы небезопасным для Врангеля.

Таким образом, политическая миссия Гучкова не удалась, и, вместо того чтобы «рассеять франкофильские иллюзии» врангелевских генералов, он вынужден был расстаться с собственными иллюзиями относительно своей политической деятельности при Врангеле.

Если бы, однако, миссия Гучкова хотя бы частично увенчалась успехом в области международной политики, то на нашем ведомстве это отразилось бы немедленно. Однако здесь вызвал комментарии лишь случай оскорбления бывшего военного министра ротмистром Барановым. Не сомневаюсь, что