Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914—1920 гг. В 2-х кн.— Кн. 2. - Георгий Николаевич Михайловский

Париж, тот же В.А. Нератов, снова оказавшийся в гостях у брата, просил меня отвезти письма в Париж, говоря, что, если я хочу, он может дать мне ряд рекомендаций во французские деловые круги от своего имени, и заявляя, что брат его будет долго ещё «расхлёбывать врангелевскую кашу». Хотя рекомендации В.А. Нератова имели, по-видимому, солидный характер (достаточно назвать имена Крезо и Шнейдера), я нашёл вежливый предлог отказаться от них, боясь связать себя с лицом, от которого родной брат старается быть вдали. По всей вероятности, Нератов обратился в Бухаре к Елпатьевскому, рассчитывая на неопытность последнего в дипломатических делах, и ошибся, а брата своего приплёл без ведома последнего — ведь, по словам Елпатьевского, В.А. Нератов не мог привести никаких документов, свидетельствующих о заинтересованности своего брата, это было голословное устное заявление — хочешь верь, хочешь не верь.

Зная обстановку в дипломатическом ведомстве, я не мог обнадёжить Елпатьевского насчёт консульского места за границей, указав на повсеместное сокращение всего личного состава дипломатического корпуса. Я посоветовал ему, если он хочет в самом деле загодя эмигрировать, не дожидаясь неминуемого, по его мнению, краха Врангеля, ехать прямо в Париж и там через Маклакова и прочих своих парижских друзей постараться получить какое-нибудь консульское местечко. Как я отметил выше, Елпатьевский «прособирался» за границу до самой эвакуации Врангеля и так никуда и не попал.

Признание Врангеля Францией

Поскольку все мои служебные и личные дела в Севастополе были завершены, я, распрощавшись с Трубецким, Татищевым и всем нашим центральным управлением иностранных дел, отбыл с дипломатической вализой в Константинополь. Я прибыл туда 24 июля н. ст. и не успел ещё подробно рассказать обо всём виденном в Севастополе Нератову, как приехал из Парижа Струве со своим неизменным адъютантом Савицким. Оба сияли, и сразу было видно, что они привезли какую-то важную и благую весть. Это была весть о принятом французским правительством решении признать правительство Врангеля. Это известие Струве должен был в полной тайне привезти главнокомандующему, но скрыть его от нашего посольства он не мог. Под страшным секретом Струве рассказал об этой знаменательной новости Нератову, а Савицкий — мне. Весь состав посольства, в свою очередь, тоже узнал об этом, опять-таки самым конфиденциальным образом.

Струве был на вершине блаженства, хотя, и это делает честь его скромности, он заявил, что заслуга в принятии решения французским правительством принадлежит не столько ему, Струве, сколько Маклакову. Это была выдающаяся дипломатическая победа, принимая во внимание влиятельное положение Франции в Европе в то время. Само собой разумеется, Струве не мог предвидеть, что это признание не только не принесёт сколько-нибудь существенной помощи Врангелю, но и будет предлогом для присвоения Францией после эвакуации армии Врангеля остатков нашего Черноморского флота и некоторого другого казённого ценного имущества. В тот момент, о котором я пишу, в конце июля н. ст., Струве праздновал признание французами Врангеля как эвентуального наследника большевиков и с уверенностью говорил о дальнейших планах, уже всероссийского характера. Как бывает в случае неожиданного успеха, Струве попал под влияние своей собственной настойчивой пропаганды Врангеля и уверовал в него. Можно вспомнить здесь характеристику Наполеона, данную Пушкиным: «Мятежной вольницы наследник и убийца». Струве уже готов был рассматривать под этим углом зрения и крымскую эпопею.

Узнав, что я являюсь последним курьером из Севастополя, Струве стал с жадностью расспрашивать меня о том, что там делается. Я ему ответил, что в данный момент положение армии не внушает никаких непосредственных опасений, ибо войска идут вперёд, а не назад. Вместе с тем я не скрыл от него довольно печальное финансовое положение и бедствия крымского населения вследствие бешеного роста цен на продукты и товары в результате непрекращающейся инфляции. Но Струве был настолько оптимистически настроен, что и здесь нашёл утешение. По его словам, Мелитопольский уезд один в случае хорошего урожая сможет прокормить весь Крым, не говоря уж о том, что Врангель, наверное, к осени продвинется на Украину и тогда продовольствие населению будет обеспечено. Таковы были радужные надежды Струве. За дипломатической победой должны были последовать военные — в этом не могло быть сомнения.

Настроение Струве было нам всем более чем понятно, так как действительно ему (вместе с Маклаковым) удалось то, что не удалось такому профессиональному дипломату, как С.Д. Сазонов, во времена Колчака и Деникина, неизмеримо более блестящие. Правда, признание тогда и теперь имело совсем разное значение. Тогда оно вынудило бы союзников в конце концов к непосредственным военным действиям, теперь же Франция признанием Врангеля оказывала ему лишь моральную поддержку. Само собой разумеется, признание поднимало его престиж в глазах всего мира, но только для того, чтобы сделать затем его падение ещё более эффектным.

Как бы то ни было, Струве был совершенно упоён своим успехом. Он был настолько увлечён, что не желал видеть в Крыму никаких тёмных пятен. Когда я, намеренно в полушутливой форме, рассказал ему о предложении Алешина объявить войну Англии и вступить в союз с большевиками против неё, Струве был возмущён тем, что такие опытные и уравновешенные дипломаты, как Трубецкой и Татищев, могли серьёзно обсуждать подобный план. Нужно добавить, что Трубецкой после приезда Струве вовсе отстранился от дел и уехал из Крыма, так что при вторичном отъезде Струве в Париж его замещал уже Татищев. Как мне потом передавали, Струве остался в высшей степени недоволен скептическим тоном Трубецкого в отношении признания Врангеля, которое тот готов был рассматривать как попытку установления протектората Франции над Крымом без оказания какой-либо реальной помощи.

Помимо официальных бесед со Струве о положении Врангеля мне пришлось иметь с ним разговор весьма доверительного свойства о нашем дипломатическом ведомстве. При этом присутствовал и князь С.А. Гагарин, секретарь посольства, бывший ученик Струве по Петербургскому политехникуму. Мы говорили о том, что наш дипломатический аппарат не выдерживает в настоящее время никакого сравнения ни с тем, что было в царское время, ни с тем, что было при Временном правительстве. Не только нет никакой связи между центральным управлением и заграницей, но, как я убедился из посещений Парижа, Лондона, Рима и жизни в Константинополе и Севастополе, налицо полное отчуждение двух частей ведомства. Что же касается Константинополя, то здесь создалось совершенно недопустимое положение из-за двойственности представительства: дипломатического — в лице А.А. Нератова и военного — в лице генерала Лукомского.

Струве сделал испуганное лицо и сказал: «Vous prechez au converti»[63]. Он прибавил тихим голосом: «И стены имеют уши!» Новый министр иностранных дел боялся в закрытом кабинете со своими