«Изображение рая»: поэтика созерцания Леонида Аронзона - Пётр Казарновский

115

Строка из сонета «Горацио, Пилад, Альтшулер, брат…» (1968, № 93).

116

Следует назвать прежде всего такие работы, как исследование А. Степанова «Главы о поэтике Леонида Аронзона», статьи О. Седаковой «Леонид Аронзон: Поэт кульминации» (Wiener Slawistischer Almanach. 2008. Bd. 62. S. 93–102) и Е. Шварц «Русская поэзия как hortus clausus: случай Леонида Аронзона» (Там же. S. 47–56).

117

Лев Пумпянский в начале своего исследования о поэзии Тютчева говорит о его методе как об «интенсивном в точном, не разговорном смысле этого слова», «в противоположность экстенсивному методу работы Пушкина, направленной на завоевание все новых областей – жанровых, тематических и стилистических» [Пумпянский 2000: 221]. Такое наблюдение вполне может быть отнесено и к Аронзону; это тем более интересно, что среди группы молодых людей, входивших в сообщество поэтов и интеллектуалов Малой Садовой улицы, был Николай Николаев, уже тогда интересовавшийся творчеством Пумпянского, а впоследствии ставший специалистом по его научному наследию и исследовавший творческие и жизненные связи Пумпянского с М. М. Бахтиным, труды которого вышли из забвения и цензурного запрета как раз в 1960-е годы.

118

Аронзону-филологу, скорее всего, было известно о создании Хлебниковым стихотворения, состоящего из одних знаков препинания, так же как и о легендарной «Поэме конца» (1913) Василиска Гнедова.

119

Стихотворение «Паузы» будет подробнее рассмотрено в главе 12.

120

Курсив мой.

121

Из I текста цикла «Запись бесед» (1969, № 169, с. 236).

122

В прозе Л. Богданова, близкого к кругу Аронзона, такое предпочтение выражено ссылкой на С. Беккета, высоко ценимого всеми без исключения представителями неподцензурной словесности: «„Из всех страстей апатия – самая возвышенная страсть, и в самом деле нет страсти более возвышенной, чем она…“ Беккет» [Богданов 2002: 115].

123

Слово из сочинения С. Л. Франка «Непостижимое», объясненное автором как буквальный перевод ницшевского термина Zweisamkeit, построенного по той же логике, что и немецкое Einsamkeit. Русский философ так объясняет суть «двоечества»: «Истинное трансцендирование к „ты“, как „мне-подобной“ подлинной реальности предполагает <..> исконное бытие моей самости в сфере „я-ты-бытия“, в сфере живого, для-себя-сущего всеединства. Это есть как бы стремление к воссоединению того, что в последней глубине реальности исконно едино» [Франк 1990: 376]. Приведенная цитата призвана если не подтвердить, то наметить тот вектор поисков диалогизма, который характерен для поэзии Аронзона. Таковы же истоки поэтической самоидентификации у Аронзона – процесса, который он понимал как очень сложный и драматичный: заключающийся в полноценном выражении себя в слове, этот процесс невозможен без адресата, вовлечение которого наделяет лирического субъекта именем, почти неминуемо становящимся именем Другого – двойника.

124

В записных книжках Аронзона конца 1960-х годов пунктирно отразились сложные, на грани соперничества, отношения с Богом: «Боксировать с небом (Богом)» [Döring/Kukuj 2008: 341], «Это неизвестно даже Мне, Богу» [Там же: 342], «Предать Бога – более, чем любить его – разговор на равных» [Там же: 353].

125

В неоконченном сценарии документального фильма «Первая граница. Кожа» Аронзон писал: «Есть мир, который – вне нас. Есть мир, который – в нас. И есть граница этих двух миров – кожа» (цит. по: Казарновский П., Кукуй И. Вместо предисловия // Аронзон Л. Собрание произведений. Т. 1. С. 12. Курсив Аронзона). Цитируя это утверждение поэта, В. Кривулин в эссе «Леонид Аронзон – соперник Иосифа Бродского» говорит: «„Кожа“ (в метафизическом, большом смысле) – подлинный герой, центральный лирический субъект его поэзии» [Кривулин 1998: 156].

126

Образ из стихотворения «Несчастно как-то в Петербурге…» (1969, № 129).

127

Из IV текста цикла «Запись бесед» (1969, № 172. Т. 1. С. 240). Увлеченный Востоком, Аронзон не мог не встречать знаменитый дзенский коан о хлопке одной ладони.

128

В лекции «Гений русской безличности: Ф. И. Тютчев» Ю. Н. Чумаков убедительно говорит о Тютчеве-поэте, сумевшем раскрыть «важнейшее свойство лирики – имперсональность». Анализируя пожизненную борьбу Тютчева с собственной отчужденностью от мира, ученый замечает: «Тютчевым поставлен один из генеральных вопросов человеческого существования: как мы, со своей отдельностью, своим сознанием, существуем в этом мире, как это происходит, зачем это все? <..> <Тютчев> может и должен – для того чтобы сохранить свое „Я“, оградить свою отчужденность, поддерживать ее, но он должен в это же самое время бороться против этой отчужденности» [Чумаков 2012: 37–38].

129

Вспомним приведенные выше слова Кривулина о характерном для Аронзона и его продолжателей «стремлении к анонимности, растворении „я“ в „другом“». …

130

В дневнике Пуришинской есть запись от 15 марта 1968 года, в которой она так говорит о состоянии мужа: «Говорил только в перерывах между молчанием» (Собрание Ф. Якубсона).

131

Наряду с уже упомянутым драматическим стихотворением «Беседа» (1967, № 75. Т. 1. С. 138–140), у Аронзона есть цикл, в котором синтезированы регулярные стихи, проза, верлибр – «Запись бесед» (1969, № 169–174. Т. 1. С. 236–241). При этом не следует забывать, что очень много стихотворений построено как обращение к конфиденту – будь то возлюбленная, друг или Бог.

132

В круг чтения людей, близких Аронзону, входила всевозможная литература по психиатрии, не очень распространенная в тогдашнем СССР. Помимо сочинений Фрейда (в библиотеке Риты Пуришинской сохранился фотографически переснятый том его произведений), популярна была книга П. И. Карпова «Творчество душевнобольных и его влияние на развитие науки, искусства и техники» (М.; Л., 1926).

133

Разбирая философию Э. Левинаса, многие положения которой очень созвучны поэтической картине мира Аронзона, Деррида утверждает, что его учитель думал, что «глаз, не нацеленный на „потребление“, приостанавливает желание» [Деррида 2000: 388]. Созерцание у Аронзона не имеет ни познавательных, ни «потребительских» целей, более того – оно не имеет целей и стремится оторваться от сознания созерцателя. Еще одно подтверждение такого «странного сближения» – строки Э. Жабеса, которые Деррида включил в свое прощальное слово к Левинасу: «Все лики – Его; вот