Кавказ. Выпуск XXVI. Сказания горских народов - Евгений Захарович Баранов

Народ словно оцепенел.

Ударил коня плетью Алегеко, поскакал в степь, а вслед ему загремели выстрелы, джигиты поскакали за ним. Но конь Алегеко несся как ветер и никто не угнался за ним.

Все князья Кабарды поклялись убить Алегеко и всюду искали его.

Одному со всеми драться было невозможно, и Алегеко пробрался в Чечню, где некоторое время жил в доме бедного чеченца, с которым однажды познакомился в дороге.

В одно время шайка молодых джигитов собралась в набег на улус ногайский.

— Поедем с нами, покажи свою удаль, — сказали они Алегеко.

И тот охотно поехал с ними.

Ночью добралась шайка до ногайской степи, расположилась на отдых. Улус находился недалеко, и джигиты решили напасть на него задолго перед утренней зарей, когда человек спит особенно крепко.

— Нет, — возразил Алегеко. — Мы не волки и не следует нам нападать на сонных людей. Нападем днем, как джигиты, но не трусы…

Старший из джигитов заметил ему:

— Гость, пусть джигиты выслушают меня, а потом можешь говорить ты…

И продолжал он отдавать распоряжение о том, кому с какой стороны напасть на улус, кому гнать скот и лошадей и кому поджечь кибитки.

Поднялся Алегеко.

— Я, — сказал он, — повторю то, что сказал раньше: мы не волки и не должны нападать ночью. — Если же, — продолжал он, — вы все же решите напасть ночью, то я заступлюсь за ногайцев. Я один среди вас тридцати, но не боюсь быть вашим врагом.

— Мы тебя совсем не знаем, — сказал старший джигит. — Ты жил в ауле как гость, и никто тебя не спрашивал, зачем ты к нам приехал из Кабарды. Ты нас волками считаешь, тогда иди к ногайцам, защищай их, а мы своего решения не переменим.

— И я своего не переменю! — воскликнул Алегеко и направился к улусу; проехал немного, услыхал позади себя топот и остановился.

— Эй, кабардинец! — послышался голос одного из джигитов. — Ты теперь нам враг, давай биться на шашках, только не стреляй, чтобы не услышали шума ногайцы…

— Я готов, защищайся! — крикнул Алегеко и, быстро повернув коня, поскакал навстречу чеченцу.

Тот не ожидал такого быстрого нападения, и шашкой он не успел взмахнуть, как с разрубленной головой вывалился из седла.

Остальные чеченцы налетели, окружили Алегеко.

И крикнул он им:

— Вас много, я один и буду защищаться не одной шашкой.

И выстрелил он из пистолета и еще одного джигита свалил, а затем отмахивался шашкой, но удары падали на него так часто, что он не выдержал и, обливаясь кровью, без чувств упал с коня.

Услышали ногайцы выстрел, вооружились и целым улусом бросились к месту, где происходил бой, и еще издалека открыли по чеченцам стрельбу.

Чеченцы подобрали двух убитых товарищей, отстреливаясь, поскакали в свой аул… Прибежали ногайцы, нашли Алегеко, взяли его в улус.

Хотели они добить его, но увидев, что он еще очень молод, решили лечить его, чтобы потом продать в рабство.

И много месяцев лечили, а когда он поправился настолько, что мог ходить, надели ему на ноги цепи.

И затосковал он в неволе.

«Неужели я так и окончу свою жизнь в цепях?» — не раз он думал и решил бежать, когда раз вечером увидел своего коня, которого он считал пропавшим.

Несказанно обрадовался он ему и слегка посвистал. Конь остановился, запрядал ушами. Сильнее посвистал Алегеко, и конь весело заржал, на свист к нему прибежал…

Схватился Алегеко за гриву коня, подпрыгнул, лег животом на его спину и свистнул. Конь рванулся и понес его из улуса.

Ногайцы были ошеломлены — так неожиданно все это произошло, и когда они опомнились, бросились в погоню, Алегеко был далеко.

И, когда конь доскакал до ручья, он слез с него, нашел камень и, положив цепь на другой камень, начал разбивать ее. Железо не поддавалось, камень попадал по ногам и до крови сбивал с них кожу и мясо. Наконец погнулось кольцо, и еще сильный удар по нему, цепь распалась. И вскакивая на коня, Алегеко радостно воскликнул:

— Теперь я спасен!

А погоня была уже недалеко, и кричали ногайцы, крутя над головой арканы.

Знал Алегеко, что в ногайских степях нет ему спасенья, и повернул он коня к чеченскому аулу: лучше смерть от руки кровника, чем быть медленно замученным в неволе.

Увидели ногайцы, что в чеченскую сторону направился он, и отстали, потому что боялись чеченцев.

В лесу, около аула, в котором раньше жил, очутился Алегеко.

Голодный, покрытый кровью, оборванный и босой сидел он в чаще и думал, как быть: если он явится в аул, то кровники убьют его, повернуть в ногайские степи — опять в неволю попадет, останется в лесу — умрет от голода или будет разорван зверями…

Настала ночь, и поехал он в аул.

Пробрался к сакле того чеченца, у которого гостил раньше, постучал в дверь и промолвил:

— Гость просит приюта!

Вышел хозяин сакли и, едва узнал его, обрадовался.

— Скорее проходи в саклю, — сказал он ему, а сам отвел коня в конюшню.

Вернувшись в саклю, развел он в очаге огонь, подал Алегеко воды для омовения, накормил его.

— А тебя, гость, в ауле считали умершим, — проговорил он. — Наши джигиты тебя очень хвалят, называют отважным. Сделай милость, расскажи, что у тебя произошло в набеге с джигитами.

И Алегеко рассказал о том, что случилось в ту несчастную ночь, про свой плен и бегство из него.

Хозяин встал и обнял его.

— Будь моим другом, — сказал он ему. — Сам знаешь, у тебя в ауле есть кровники, братья убитых тобой джигитов. Тебе надо примириться с ними, и надо сделать это в нынешнюю же ночь, завтра будет уже поздно. Но не бойся, я помогу тебе.

Вошел он в женское помещение сакли, позвал свою жену и приказал ей идти с ним и гостем к саклям кровников и вызвать их матерей.

И все трое вышли они и направились по кривой уличке.

Подошли к сакле одних кровников.

Чеченка постучала в дверь женской половины сакли, вызывая хозяйку.

По голосу узнала хозяйка свою знакомую, вышла на двор, и в это время Алегеко, стоявший за стеной, бросился к ней, разорвал на ней платье и прижался губами к ее груди…

— Мать, прости мой грех, — сказал он, обнимая ее. — Я убийца твоего сына…

Вскрикнула мать, заплакала, потом, обнимая Алегеко, сказала:

— Мертвого не вернешь. Ты теперь — мой молочный сын, и я поневоле должна простить тебе.

Сыновья ее услышали говор и плач