Слушай, Германия! Радиообращения, 1940–1945 гг. - Томас Манн

глубочайших душевных потребностей, чем в мире рабства, где вам выпала бы роль высших рабов. Например, удовлетворение очень немецкой потребности быть любимыми. Разве мы не знаем, что при всех тех преступлениях, к которым вас склонили, все равно в вас живет это затаенное желание — чтобы вас любили? Разве мы не знаем, что вас едва ли радует и что для вас в сущности мерзость и отчаянная беда разыгрывать из себя врагов человечества?

Немцы, спасайте себя! Спасайте ваши души, отказывая в вере и послушании вашим угнетателям, думающим только о себе, но не о вас! Я живу в мире, от которого вы отрезаны, хотя и принадлежите к нему, и я знаю и говорю вам: никогда этот мир не примет и не снесет «нового порядка», недочеловеческую страшную утопию, ради которой ваши совратители заставляют вас истекать кровью и гибнуть. Никогда эти великие христианские народы не потерпят, чтобы мир, о котором ведь мечтаете и вы, стал вечным покоем над могилой свободы и человеческого достоинства. Вы вольны, если захотите, в последующие годы удесятерить те беды, которые вы уже посеяли своим послушанием и легковерием, но в конце концов они всей своей тяжестью обрушатся на вас, и как будет обстоять с Германией, что станет с ней в результате всех этих злодеяний, этого мы и представить себе не можем.

Нынче Рождество, немецкий народ. Очнись и вдохновись тем, о чем звонят колокола, возвещая мир, мир на земле!

Январь 1941

Немецкие слушатели!

Недавняя речь главы немецкого государства в берлинском Дворце спорта произвела в Америке особенно отвратительное впечатление. И не столько своим содержанием, до крайности ничтожным и доказывавшим лишь неспособность этого ущербного мозга внести сколь-нибудь пригодный вклад в решение жгучих проблем эпохи, сколько своей задорностью, нездоровой взбудораженностью, послужившей, пожалуй, главной причиной того, почему и в Англии эту речь восприняли «параноидальной», безумной. «Гитлер часто отпускал шутки», пишет американская пресса, «толпа взрывалась смехом чаще, чем обычно во время его речей». Какого же рода были эти остроты? «Один английский государственный деятель подсчитал, — говорит наш завоеватель, — что я сделал в 1940 году пять ошибок. Я сделал семьсот двадцать четыре ошибки, но мои противники — четыре миллиона триста восемьдесят пять тысяч ошибок».

Неподражаемо! Эстафета столетий будет передавать друг другу эту жемчужину юмористики, наряду с другими, встреченными радостным ревом заполнивших Дворец спорта мирмидонян, — при условии, конечно, если этому не воспрепятствует простой человеческий стыд. И разве в самом деле нет чего-то невыносимо бесстыдного, чего-то похабно-идиотического в том, чтобы шутить на подобный манер при таком положении дел в мире, как сегодня, за которое господин Гитлер вправе считать себя всецело ответственным? Поистине, самый подходящий момент, чтобы отпускать плоские шутки. Горе и плач, кровь и слезы наполняют землю; повсюду преследования, беженцы и эмигранты, отчаяние, самоубийства. Нации, могущие гордиться своей историей, которым мир благодарен за великие достижения, жившие в достатке и благополучии, растоптаны, обесчещены, ограблены. Другие ведут борьбу не на жизнь, а на смерть, чтобы только избежать этой участи. Третьи вынуждены ради свободы жертвовать своими свободами и мобилизовывать все свои ресурсы, чтобы достойно подготовиться к такой борьбе. Сам немецкий народ, уже по сути восемь лет живущий в состоянии войны и лишений, посреди разрушенного континента, которому угрожают голод и эпидемии, со скрытым ужасом заглядывает в будущее, сулящее ему лишь войны, одну за другой, ничего кроме войн, беспросветное забвение радостей и при этом ненависть и проклятие всего мира. А фюрер при этом фиглярничает, отпуская свои шуточки.

Это было первое, что произвело в этой речи столь отталкивающее впечатление. Другое, что так коробит, и уже давно, — идиотское самомнение этого человека, его переполненность собою, заставляющая его снова и снова говорить «я», при том, что это выпячивание себя в первом лице именно в случае с его персоной выглядит как несносная эстетическая и нравственная бестактность и безвкусица. Потому что невыносимо, когда кто-то, на чьем месте никому не хочется оказаться, постоянно говорит «я». Господин Гитлер рассматривает инициированный им отрезок мировой истории (на котором он через союзы с Россией и Японией разоблачил как обыкновенное средство обмана два главных принципа своей политической религии — антибольшевизм и расовую идею) под очень личным углом, из перспективы собственной биографии, карьеры мошенника, представляющейся ему жизнью героя и вскружившей ему голову своей авантюрностью. В чем ему следовало бы увериться, так это в том, что индивид Гитлер со своей неимоверной лживостью, своей гнусной жестокостью и мстительностью, своим непрекращающимся лаем ненависти, осквернением немецкого языка, со своим ущербным фанатизмом, трусливой аскезой и во всей своей дефектной человеческой противоестественности, в которой нет ни следа великодушия и сколь-нибудь развитой душевной жизни — самая отталкивающая фигура, на какую когда-либо падал свет истории. В любом случае, он просто орудие, которым пользуется мировая воля для достижения своих задач и целей, лежащих вне пределов его тупого сознания. Когда они будут решены, это годящееся лишь для разрушения орудие будет выброшено и вскоре забыто. Но день его падения — день, в который голос этой злой цепной псины не будет больше разноситься над земным шаром, а эта сжатая в кулак истерическая клешня перестанет стучать по карте мира — этот день станет днем глубочайшего облегчения и избавления для многих и многих миллионов. Люди повсеместно со слезами радости бросятся друг другу в объятия и под звон бокалов будут праздновать освобождение от этой напасти, от гнета инфернального мерзавца. И тот, к кому это относится, кто рожден до такой степени на беду себе самому и всему миру, тот, если уж ему выпало быть, по крайней мере не должен вещать о себе.

В ходе своего развеселого обращения господин Гитлер напросился на изъявление чувств к своей персоне, сказав, что, возможно, придет «какой-нибудь господин» и попытается разъединить немецкий народ с ним, его вождем. Но тот, кто попытался бы это сделать, не знает немецкого народа. Что ж, характер немецкого народа всем известен, и господин Гитлер не сказал нам ничего нового, констатировав, что такая попытка покамест бесполезна. Немецкий народ не обладает политической смекалкой и критическим здравомыслием итальянцев, проявляющих очевидное нежелание сражаться за своего дуче и полагающих, что злодейство можно и потерпеть, но не обязательно при этом быть еще и дураками. Немецкий народ будет браво и прилежно маршировать еще некоторое время, — а именно, покуда верит в то, что ему внушается: будто он будет уничтожен, если не выиграет гитлеровской войны. Как только он поймет, что это грубая ложь, как только ему станет ясно,