Крутые парни и второй пол - Сьюзан Фрайман

Саида Остин предстает наивной и самодовольной тетушкой Джейн, не имеющей политических взглядов и безразличной к тому, что сэр Томас Бертран использует рабский труд и доход с колонизированных земель, чтобы поддерживать порядок в доме.

Я допускаю, что характеристика Саидом ссылок Остин на Антигуа как бездумных соответствует его представлению о европейской культуре XIX века, и особенно об английских романистах как невольных, но последовательных пособниках в достижении целей империалистской политики. Саид признает, что от текстов можно получать и чисто литературное удовольствие, однако вслед за Д. А. Миллером и Франко Моретти он настаивает на том, что роман как жанр всегда стоял на консервативных позициях. Как утверждает Саид, роман был одним из главных медиумов, способствующих «консолидации мнения» о буквально неоспоримой праведности целей английского империализма. Таким образом, Остин не отличается от Теккерея или Диккенса в их внутренней преданности официальному европоцентризму. В то же самое время интерпретация Саидом образа Остин во многом основывается на распространенном мифе о ее «женской» близорукости. Начать с анализа Остин, как я уже сказала, выгодно: это все равно что сразу схватить читателя за грудки. Однако я считаю, что расчет здесь сделан также на то, чтобы расположить нас пикировкой с писательницей, описанной успокаивающе знакомым способом. Подобная репрезентация Остин укоренена в традиционалистских исследованиях и, кроме того, подкрепляется весьма избирательным анализом. В последующих главах анализ «Аиды» заботливо вплетен в контекст сочинений Верди, а «Ким» – в контекст сочинений Киплинга. Однако утверждение Саида о том, что «Мэнсфилд-парк» «тщательно определяет социально-моральные ценности, лежащие в основе и других ее романов»[100], остается бездоказательным, так как роман фактически изолирован от остального творчества Остин. Однако если бы Саид сравнил сэра Томаса Бертрама, например, с весьма несовершенными, вечно от чего-то бегущими фигурами отцов из «Нортенгерского аббатства» и «Доводов рассудка», он бы поразмыслил лишний раз перед тем, как утверждать, что Остин оправдывает хозяина Мэнсфилд-парка. По правде говоря, даже выбранный им текст Саид читает наискосок. Ссылки Остин на Антигуа (и Индию) используются не глядя, хотя Саид продолжает настаивать на важности тщательного анализа. Марию Бертрам он ошибочно называет «Лидией», вероятно, путая ее с Лидией Беннет из «Гордости и предубеждения». И это только некоторые из признаков того, что «Мэнсфилд-парк» во всей его неоднозначности – включая то, что я называю «моральной неоднозначностью», – был принесен в жертву Саидом, желающим представить Остин как «Экспонат № 1» в деле сговора культуры с империей.

Портрет Остин является неполным не только в области творчества, но и в более широком социальном контексте. Хотя она преподносится как подданная Англии в период колониальной экспансии, более точный статус Остин – незамужняя писательница, представительница среднего класса – остается за скобками. Неспособность Саида учесть гендерную принадлежность Остин, его непонимание значительности этого упущения подчеркивается его куда более тщательным анализом Джозефа Конрада. Согласно Саиду, Конрад выделяется из ряда остальных колониальных писателей, так как его, как польского экспатрианта и изгнанника, характеризует «чрезвычайное устойчивое чувство маргинальности»[101]. В итоге формируется двойной стандарт, опровергающий право империалистического Запада на господство и одновременно восстанавливающий его. Как объясняет Саид, «не будучи никогда полностью интегрированным и ассимилировавшимся англичанином, Конрад сохранял ироническую дистанцию от [имперских завоеваний] во всех своих работах»[102]. Но Остин, конечно же, также не была «полностью интегрированной и ассимилированной англичанкой». Не имея права голоса и имея лишь немного частной собственности (и то лишь потому, что она была одинока), живя в зависимом положении на задворках поместья брата и публикуя свои работы анонимно, Остин вполне могла бы считаться изгнанницей в ее собственной стране. Если следовать логике политики идентичности Саида, Остин тоже должна быть заподозрена в иронии по отношению к несущим конструкциям государственности, хотя она, так же как и Конрад, во многих аспектах их поддерживала. Цель этой главы заключается в том, чтобы указать, в каких именно, и, наконец, сделать предположение, почему Саид абсолютно невосприимчив к ее иронии. Я не преследую своей целью оправдание империалистических преступлений Остин. Разумеется, Саид прав в том, что включает ее в ряды людей, которые позаботились о принятии колониализма и создали конструкт Запада как центра, дома и нормы, маргинализуя все, что находится за его пределами. Вопрос, который я хочу поднять, заключается не в том, способствовала ли Остин английскому мировому господству, но в том, как ее жизнь была неизбежно обусловлена и частично искажена ее положением буржуазной женщины.

Красоты Мэнсфилда

Представление Саида о преступном безразличии Остин к рабству в Антигуа основывается на двух повторяемых им спорных утверждениях. Первое – что «Мэнсфилд-парк» является определенным стандартом моральных установок и надлежащих отношений между людьми, а второе – что колонизаторская деятельность сэра Томаса, поддерживающая это положение вещей, принимается Остин как должное и даже поощряется. Саид не единственный, кто считает Мэнсфилд-парк прославлением реального замка, давшего названия книге, и всех прилагающихся к нему традиций, богатств и земель, передающихся по праву собственности от отца к сыну. Так, введение Тони Таннера к изданию книги в Penguin в 1966 году представляет собой изящный пример; Рут Бернанрд Йезелл в любопытном эссе 1984 года использует схожие выводы о роли книги в укреплении собственнических позиций сэра Бертрама. В подобных «консервативных» прочтениях, в том числе у Саида, неизбежно цитируются расположенные ближе к концу романа портсмутские главы, в которых Фанни Прайс отрекается от своего родного города и мелкобуржуазных родственников в пользу гармоничного существования в Мэнсфилде. Однако в этих прочтениях упускается кое-что важное – а именно едкая ирония, заметная в описании идеализированных представлений Фанни:

В Мэнсфилде [в противоположность Портсмуту] никогда не слышно было ни перепалок, ни повышенного тона, ни грубых вспышек, ни малейшего ожесточения; жизнь шла размеренно, с бодрой упорядоченностью; у каждого было свое заслуженное место; чувства каждого принимались во внимание. Если когда и можно было предположить, что недостает нежности, ее заменяли здравый смысл и хорошее воспитание; а что до слабых приступов досады, иной раз случавшихся у тетушки Норрис, как же они были коротки, пустячны, капля в море по сравненью с беспрестанной суматохой в ее теперешнем жилище[103].

Уверенность в последовательности негативных суждений здесь нарушается примирительным «если», допускающим эпизодическое отсутствие добросердечности и в Мэнсфилде. Затем следует неубедительная метафора о «капле в море», призванная представить жестокость тетушки Норрис как нечто незначительное. Банальность сравнения особенно бросается в глаза, если обратить внимание на то, что оно используется самой Фанни, а не рассказчиком. Таким образом, Остин занимает критическую дистанцию по отношению к своему персонажу.

Но даже если бы мы не