Крутые парни и второй пол - Сьюзан Фрайман

оборонительную позицию еще по одной причине. Уже неоднократно замечено, что в «Ориентализме» Саид в своей уникальной манере атрибутирует основные черты Востока, помещая их в кластеры «женственного». А подчинение Западу – таинственное, чувственное, маняще разнузданное – изображается в соответствующих «мужских» терминах. В «Культуре и империализме» Саид даже отмечает, что Европа использует похожий способ описания Африки, Австралии и других «далеких земель»[129]. Как отметила Сулери, подобная гендеризация колониальных конфликтов сохраняется в контрнарративах, протестующих против «изнасилования» колонизированных народов и их земли. Она также утверждает, что «колониальный взгляд» может рассматривать колонизированных женщин как женоподобных мужчин, в результате чего у мужчин-колонизаторов происходит гендерная паника[130],[131]. Однако для мужчины из третьего мира, учитывая, что его сопротивление оказывается опосредовано империализмом, уже не так уж и важно, какая роль ему выделяется – «женщины» или «женоподобного мужчины», – так как в любом случае его нормативная маскулинность ставится под сомнение. Таким образом, еще одной функцией, которой Саид наделяет Остин как представительницу доминирующей европейской культуры, противопоставляя ей ярко выраженную мужественность сопротивляющихся культур, является переворачивание привычного гендера в колониальной паре, а именно: «ремаскулинизация» колонизированного мужчины, а заодно и излишне эмоционального мужчины-исследователя[132].

Эта цель достигается за счет преобладания мужчин в обсуждении Саидом анти- и постколониальных текстов – например, дополнений к «Сердцу тьмы» Конрада, написанных Джеймсом Нгуги и Тайебом Салихом. Однако паззл окончательно складывается, когда Саид тонко характеризует ранние империалистские культуры как «женственные», что объясняет, почему он наделяет Остин определенным парадигмальным статусом. И, хотя его книга нацелена на европейскую культуру в целом и фактически переплавляет в одно многие направления, нации и эры, его аргументация тем не менее основывается на своего рода синекдохе, сводящей эту культуру к конкретному роману, затем – конкретному английскому роману и, наконец, – к английскому роману, написанному Остин. Саид начинает свою интерпретацию «Мэнсфилд-парка» с цитаты Рэймонда Уильямса об ограниченной перспективе Остин «изнутри дома», противопоставленной месту Коббета «посреди дороги»[133]. И, пока Саид пытается зайти дальше, чем Уильямс с его классовым анализом, кругозор его версии Остин оказывается все равно гендерно предопределен ее домоседством.

«Мэнсфилд-парку», как репрезентативному тексту, есть еще что добавить к вопросу о феминизации Европы, кроме этих «интерьерных размышлений». В качестве демонстрации бездумного использования колониальных товаров самой Остин и ее персонажами Саид приводит в пример леди Бертрам, которая просит брата Фанни Уильяма, уплывающего в Индию, привезти шаль. «Тогда у меня будет две шали», – заключает она[134]. Учитывая, что леди Бертрам существует в Мэнсфилд-парке как воплощение праздности и не обладает и каплей морального авторитета, предположение о том, что ее страсть к импортной продукции хоть кем-то одобряется, выглядит сомнительным. На что этот пассаж работает, так это на изображение Европы как ленивого потребителя большого количества шалей, который существует в роскоши за счет непосильного труда колонизированных рабочих. Другими словами, нам предлагается перевернутая сексуальная метафора, в которой феминизированный Восток поднимается с колен, а вуаль, которая когда-то символизировала его загадочный флер, становится шалью, символизирующей консюмеризм изнеженного и феминизированного Запада.

Знак мира

В оформлении обложки «Культуры и империализма» использована картина 1907 года «Представители иностранных держав, прибывшие приветствовать Республику в знак мира», которую я рассматриваю как финальную иллюстрацию к гендерной политике, заложенной в антиимпериализме Саида.

На картине изображены сановники в официальных одеждах, проводящие какую-то церемонию на неких ступенях. Заметные на заднем плане здания, триколоры в каждом окне – все намекает на Париж. Взгляды дипломатов обращены вперед, они зажимают в перчатках оливковые ветви. Впереди находятся розовощекие мужчины одинакового роста, облаченные в западную одежду. В последнем ряду можно заметить два еще более румяных лица и одно коричневое. Справа же мы видим полдесятка разнообразных фигур, чей гардероб и цвет кожи указывает на то, что они прибыли с Востока и из Африки. Они ниже европейцев, и, судя по их расхлябанным позам, имеют крайне поверхностное представление об армейской дисциплине. Контур поверх их голов создает линию особенно кривую, если сравнивать с плотностью и четкостью расположения представителей Запада. Над головами собравшихся находится тент, увенчанный флагами, но он не закрывает представителей незападных делегаций. Наиболее известные флаги, за одним исключением, легко узнаваемы: это флаги Британии (красный военно-морской флаг), Франции и США. Среди тех, что висят по краям, можно различить итальянский флаг и флаг Германской империи, однако по большей части они выдуманы художником. Наконец, на картине присутствуют три образа, чье значение очевидно является символическим. Это, во-первых, сосуды с оливковыми ветвями, на которых наклеены этикеты «aix», «Travail», «Liberté» и «Fraternité». Во-вторых, на переднем плане сидит хмурый лев, которого, видимо, наконец убедили прилечь рядом с агнцами. И в-третьих, слева можно заметить стоящую в профиль женщину гигантского роста, одетую в развевающееся красное платье и протягивающую оливковую ветвь через головы собравшихся. Она также держит щит, на котором можно прочесть часть надписи: Union des Peuples («Союз народов»).

Картина, фрагмент которой использован на обложке книги Эдварда Саида «Культура и империализм». Анри Руссо, «Представители иностранных держав, прибывшие приветствовать Республику в знак мира» (1907). Находится в Giraudon/Art Resource, NY

Не нужно долго думать, чтобы понять, что Саид воспринимает эту картину иронически. В этом «единстве» под покровительством Франции, прямо как в европейском романе, просветительская риторика и добрые намерения не могут скрыть того факта, что неевропейцы оставлены на холоде. Флаги западных стран гордо висят наверху, и если все люди равны, то очевидно, что европейцы все-таки равнее, чем все остальные, – как более передовые, статные и узнаваемые. Так что Саид совершил необычайно точный политический маневр – какие ему блестяще удавались на протяжении долгих лет с исключительной убедительностью. В завершении своего материала я обратилась к обложке «Культуры и империализма», потому что ее иронично женственный образ характеризует и проблематику феминного и в самом тексте Саида. На этой картине одинокая женская фигура столь же абстрактна, как и лев у ее ног, ветка и щит в руках. Возвышаясь над головами европейских мужчин, она является их белокурым великодушным защитником – и, с точки зрения Саида, она также покровительствует и лицемерному мирному соглашению. В результате обложка, так же как и аргументация внутри книги, оставляет в стороне реальную женщину и феминизирует уловки европейской культуры, укореняя их в лексиконе, обязанном своим происхождением конвенциальным гендерным представлениям. Конечно же, женщины способствовали рационализации империализма, и Остин виновна наравне с остальными. Но в расчете Саида она должна платить по счетам больше, чем прочие, частично за свою роль ангела фальшивого