Крутые парни и второй пол - Сьюзан Фрайман

его сложные отношения с феминизмом, хоть он все это время со всей очевидностью поддерживал движение за женские права. Как, возможно, «крутейший» из всех крутых ученых, Росс является наиболее убедительным доказательством моей точки зрения. Может показаться, что амбивалентное отношение к феминизму не вяжется с трендами политической повестки. Но с точки зрения господствующих культурных представлений о мужчинах и матерях, мужественности и женственности, некоторая степень антифеминизма как раз таки оказывается определяющей характеристикой этих трендов.

Невидимые женщины

Известный благодаря своим интерпретациям Бэтмена или синтетики, из которой сделана одежда посетителей техно-рейвов, Росс когда-то был критиком психоанализа, влюбленным в поэзию ХX века[136]. И, хотя его первая книга «Крах модернизма: симптомы американской поэзии» (1986) строго следует выбранной теме, ее связь с культурой маскулинности, пусть и едва заметная, предвосхищает гендерные проблемы последующих трудов Росса. В «Крахе модернизма» обсуждается истерическая гетеросексуальность Т. С. Элиота и одержимость Чарльза Олсона патрилинейностью, причем таким образом, что по ним можно поставить диагноз современному мужчине в целом. Более того, один из главных тезисов книги – что крушение модернизма случилось потому, что модернисты не просто ставили субъективность под сомнение, но пытались вовсе избавиться от субъекта, – предвосхищает параллельную феминистской критике науки идею Росса по поводу сциентистской объективности. «В Крахе модернизма» Росс даже рассматривает замечание Лакана о желании-быть-мальчиком[137] и сексизм Олсона[138]. Впрочем, в конце концов, все это не складывается в полноценную критику маскулинности модернизма. Писательницы практически исключены из этого исследования, что особенно заметно, когда Росс использует мужские местоимения в разговоре об универсальной фигуре поэта: эта особенность перекочевывает из поэтических цитат в собственно текст Росса. И, хотя «Крах модернизма» и бросает вызов критическим парадигмам (Блума и Бреслина), сталкивая «сыновей» поэзии с их предшественниками – «отцами», Росс оказывается не готов принять идею дискурса, освобожденного от гнета прошлого[139], так как исключает и матерей, и дочерей из этой тяжбы о поэтическом наследстве. И, как я буду утверждать далее, Росс в своем подходе к культурным исследованиям остается заложником романтического сюжета о талантливом критике как мятежном «сыне».

Подобная забывчивость по отношению к женщинам со стороны молодого критика-ревизиониста довольно-таки удивительна для 1980-х. Такое же удивление вызывает статья «Гангстер и дива», впервые опубликованная в The Nation в середине 1990-х годов, в которой, несмотря на все хитрости автора, очевиден его чрезвычайный интерес к мужчинам[140]. Эта статья, вышедшая в 1994 году, – политически выверенный и на первый взгляд весьма убедительный двойной портрет оклеветанного гангста-рэпера и его «королевы», бросающих вызов обществу. Статья особенно красноречива в те моменты, когда доказывается, что развязная бравада является для чернокожего человека единственным способом бросить вызов идее белого превосходства. Таким образом, нападки белых на рэп, так же как и их увлечение черными дивами, являются продолжением их же вечной подозрительности в отношении всех форм черной культуры. Росс преуспевает в разоблачении этих нападок (если не одержимости) и приводит веские доводы, доказывая, что хип-хоп – это динамичный и изобретательный политический театр. Однако если мачо-рэпер Трич и дива РуПол являются воплощением стиля чернокожих, то необходимо задать еще один вопрос: не влияет ли на их образы традиционная доминирующая маскулинность? И вот здесь с Росса уже взятки гладки.

Во-первых, он вызывающе пишет именно о рэперах, печально известных применением – на сцене или за ее пределами – насилия в отношении женщин, таких как Снуп Догги Дог и Доктор Дре, и все это только для того, чтобы оправдать их на том основании, что подобное происходит везде (т. е. в обществе белого патриархата)[141]. Росс соединяет эту оправдательную логику с историей собственного мачистского прошлого в параграфе о шотландских бандах рабочих, когда пишет о группировках, среди которых он рос «на шотландских низинах». А затем он снова заключает, что сексизм этих мужчин, презираемых лондонской прессой, «не был частью их самих»[142]. Таким образом, мы имеем дело с образчиком культурного анализа, игнорирующим политические императивы, в котором автор отказывается интерпретировать взаимосвязь и противоречия между расой, классом, гендером, сексуальностью и, да, шотландскостью. Короче говоря, Росс не берет на себя труд обозначить то, какие социальные реалии позволили Доктору Дре в 1991 году избить телеведущую Ди Барнес, притом что он сам регулярно получал пинки от белой Америки. Обвиняя только самых влиятельных мужчин (а сколько их на самом деле?), Росс не учитывает специфики сексизма в конкретных социальных реалиях, обусловленных местной мизогинией. И, наконец, игнорируя этот аспект гангстера, Росс упускает шанс дополнить образ королевы гендерными особенностями черных женщин[143]. По причинам, о которых я буду рассуждать ниже, он пытается идентифицировать себя с теми мужчинами, которые держатся подальше от женщин и от всего феминного, а именно с современными черными бандами, напоминающими ему шотландских хулиганов из его детства.

Я начинаю с анализа двух таких разных текстов, чтобы подчеркнуть, что именно гендер является главным источником раздражения для Росса. Его работа в целом настолько впечатляюща в своем здравомыслии, что возникает соблазн проигнорировать мелкие неточности и оговорки о женских правах. К тому же пассажи, в которых он все делает как надо или в которых расточает пустые похвалы, могут дезориентировать и усыпить бдительность феминистского читателя. Если бы сейчас был 1973 год и если бы культурные исследования были менее значительны или если бы Эндрю Росс был не столь влиятелен или политически активен, настолько тонкий сексизм мог бы остаться незамеченным. Однако необходимо учитывать авторитет Росса как левого культурного критика, а также то, что он сам является показательным примером для левых, еще не перестроившихся в своей оценке политических категорий за пределами классов и политических агентов вне сообщества. Именно поэтому отсталость его сексуальной политики не может остаться без внимания[144]. Прежде чем продолжить свой рассказ о причинах и следствиях взглядов Росса на гендер, я бы хотела пристальней их рассмотреть. Возвращаясь к «Краху модернизма» и «Гангстеру и диве», я начну с двух риторических стратегий, иллюстрирующих устойчивый статус женщин как второго пола в работах Росса.

Во-первых, в основе исключения женщин из «Краха модернизма» находится представление, остававшееся нормализованным вплоть до 1975 года, согласно которому маскулинность – это нечто универсальное, а гендерной несправедливости не существует. Оно мимолетно обнаруживает себя и в более поздних образчиках культурной критики. В «Назад в коробку», как я уже говорила, идет речь о «старой традиции в черной эстетике, основанной на возбуждающих изображениях женских задов» и утверждается, что «в результате… женский зад в черной культуре может считаться знаком авторитета, если не