Серийный убийца: портрет в интерьере - Александр Михайлович Люксембург

в семье, и я был крайним. Жили не тужили, и вдруг я опять появился среди них. Я это понимал, отчего мне еще хуже становилось и иногда кусок хлеба в горло не лез. Масса упреков, начиная от одежды и кончая куском хлеба, который они заработали, а от меня ни толку, ни пользы нет.

А ведь только я начинал жизнь. Неужели мне и в 16 лет не хотелось видеть и почувствовать добро, любовь, ласку, искренность уважение, внимание! И, конечно, было такое, что я им стал открыто говорить, что не дай Бог только дотронутся или кинутся на меня, буду бить, и святого мне никто не прививал с детства. И частенько я им говорил, что я мразь конченая, без флага и родины, без отца и матери.

Первой нарвалась на меня мать. Мы жили тогда, в 1976 году, с подселением, и вот кинулась ома на меня с кулаками и успела ударить по лицу. Тут я её схватит за кисти рук и хотел оторвать руки по самые плечи, но услышал в своих руках хруст её кистей, сжатых в кулаки, отпустил их и оттолкнул её так от себя, что она собой открыла дверь в коридор и полетела на стенку, а от стены упала на пол. Состояние у меня было неописуемое, но мне было плохо и больно за неё и за то, что я на неё поднял руку. А ведь о матери-женщине столько святого сказано древними, и еще после нас женщину-мать будут воспевать и обожествлять!

Отвлечемся от риторики последнего абзаца, явно не отражающего в полной мере позицию 'мемуариста', и вдумаемся в ситуацию. Разумеется, мы не можем её перепроверить, но в данном случае в правдивости, достоверности основных деталей сомневаться не приходится. Сколько случаев такого рода приходится постоянно наблюдать вокруг себя… Иной раз, занимаясь чем-нибудь в своей стандартной квартирке многоэтажного дома, мы слышим вдруг из-за стены невидимой аналогичной квартиры истерические женские крики, слышим, как чья-то мать, ненавидящая свое нежеланное дитя, поносит его последними словами, именует «сволочью», «гадиной», «недоумком», «дерьмом собачьим», а то и похуже. Впав в ярость, эта женщина обрушивает на маленького мальчика или девочку все ресурсы нецензурной лексики русского языка. Страдая ярко выраженным неврозом и истерией, она вымещает на безответном и неспособном возразить существ, всю ту ненависть, которая накопилась у неё к окружающему миру, всю ту неудовлетворенность, которая аккумулировалась в её психике годами.

Ей хочется выразить в этой брани ненависть к собственной матери, которая била и истязала её годами, отыгрываясь за собственные комплексы и выплескивая неизрасходованные ресурсы сексуальной энергии, подпитывающей агрессию (ведь её бросил очередной любовник, после чего она осталась один на один с нелюбимой дочерью). Она мстит собственному мужу, которого когда-то шантажом заставила жениться на себе, грозясь выброситься в окно. Тогда он сдался, опасаясь, что скандал может плохо сказаться на его карьере, но прошло время, страх перед неприятностями притупился, и, хотя муж формально существует, живет он в основном далеко (и своей собственной жизнью), ограничиваясь относительно небольшим денежным воспомоществованием, и в постель его не заманить чаще раза в полгода. Да и в этом нет особого смысла, потому что женщина эта практически лишена способности что-либо ощущать, она фригидна, и, быть может, только опытный психоаналитик смог бы скорректировать её сексуальное поведение. Но этого никогда не произойдет: хотя бы потому, что в силу неадекватного состояния психики и недостаточной образованности женщина даже не понимает, в чем корень её проблем.

Она обрушивается на ребенка как бы за троих, потому что не только вымещает на нем злобу и ненависть к собственной матери и мужчине, не приобщившему её к чувственным радостям, — она ненавидит и его самого: за то, что он здесь, постоянно, всегда, за то, что он живое напоминание о всех тех неудачах, которые выпали на её долю.

Сперва женщина только кричит, но истерические вопли и матерная брань не дают, не обеспечивают настоящей, глубинной разрядки, потому что слишком уж колоссальны неизрасходованные ресурсы агрессии. И от психологического террора происходит стремительный переход к террору физическому — к тумакам, пощечинам и даже жестокому избиению. Она чувствует себя в своем праве: она мать, она родила этого ребенка, он в её власти, и пусть кто-нибудь только посмеет что-то сказать!

Если вы сосед, который изо дня в день слышит все это, то вы оказываетесь в трудном в моральном отношении положении. Вы знаете, что творится безобразие, что происходящее не только аморально, но и преступно. Вы слышали, возможно, даже о принятой ООН Конвенции о правах ребенка. Но вместе с тем вы предугадываете, что вызывать милицию бессмысленно, что в 99 случаях из ста ребенок никогда не подтвердит, что мать его избивает, и все закончится ничем, а вы лишь наживете себе осложнения и неприятности. И вы молчите со всеми вытекающими последствиями.

Когда-то одному из нас случилось видеть молодую мать — жену дальнего родственника. Эта женщина лет двадцати пяти всегда сидела за столом с каменным лицом, не говоря ни слова. Её поведение резко контрастировало с поведением её мужа, недалекого весельчака и балагура. Казалось, она где-то очень далеко, в своем собственном измерении, и лишь изредка её губы кривились от злобной улыбки, Бог знает чем спровоцированной. Работала она воспитателем в детском саду, и их собственная малышка дочь ходила туда же.

Удобная ситуация: мать при деле, и ребенок тут же на глазах. Позже довелось услышать, что в минуты дурного настроения она хватала девочку за ухо и на глазах у всех остальных детей поднимала в воздух. Скрытые мотивы её поступка, надо полагать, были примерно такие же, что и в описанном ранее случае.

Но рано или поздно ребенок вырастает, и наступает день, когда он ответит тумаком на тумак, когда вся накопившаяся ненависть может прорваться ответным ударом. Когда все акты мести, мелькавшие годами в изощренных, обраставших все новыми деталями фантазиях, начинают обретать реальные очертания.

Дня не три я ушёл из дома и жил в спецкомендатуре с «химиками» за городом. Однажды я пришёл домой, но не в дом, а в сарай: там у меня стояла кровать и было, как в комнатке, чисто к уютно. Тут пришёл отчим диктовать, угрожать, и мы с ним на улице схватились за грудки, и я ему сказал, что я не тот пацанёнок, который терпел побои, когда был мал, что я вам, твари, отобью всё, что можно отбить, разорву как собака зайца.

И мотив разрывания на части, как мы видим,