Все хорошо, мам - Елена Безсудова

А как иначе?

– Я все, все для них делала, – плакала Антонида в квакающую Шурой трубку. – Курсовики за Маринку писала. В роддом к Лиде устроила – рожала как королева. С Аннулей ночей не спала, а они с Серёжкой по кабакам бегали. Молочную кухню пробивала! В английскую школу ребенка устроила! Очередь в ГУМе за «Орленком» отстояла! Два дня, Шура, два дня в очереди! Потом еще ночью с ним пешком до самого дома шла – трамваи-то уже не ходили…

– Тоня, ты героиня! Тебе памятник надо поставить. При жизни! – шумно восхищалась Шура.

– На мне, на мне все держится. А Маринка, ишь, разводиться вздумала! Никакой благодарности, а пришла в наш дом с одним ссаным матрасом!

– Тоня, ты же великий манипулятор! – заискивающе протянула Шура. – Ты ее закрути в свои ежовые рукавицы. Но хитро, без надрыва. С молодежью, сама знаешь, жестко нельзя.

Через два дня Антонида не без труда выбила для молодых профсоюзную путевку в Гагры. Она надеялась, что неблагодарная Маринка, которая и на море-то никогда не была, там отдохнет, накупается, наестся фруктов, поймет, какие блага получает от мужниной семьи, и быстро передумает расходиться. А то, может, и снова забеременеет.

В Гаграх Серёжа, обласканный закатным мраком кипарисов, неожиданно придумал новую форму шарика для подшипников. Утром новоявленный изобретатель задумчиво завтракал, на вопросы о планах надень отвечал молчанием, а затем аутично укрывался в номере – рисовать чертежи. Марина ходила на пляж одна, тосковала об оставленной в Москве дочке, машинально ела горячую кукурузу на деревянной палочке и потом долго изгоняла языком застрявшие в зубах шкурки от солнечных зерен. В один из таких дней, наполненных немотством и пустотой, ей принес кукурузу загорелый брюнет с ранней лысиной и большими, мягкими, как у слона, ушами. Ушастый сначала загородил своей тенью солнце, затем протянул подмокшую картонную тарелку с дымящимися желтыми сотами и представился Аликом. Через полгода Марина уже прочно обосновалась в его жалкой комнате в Балашихе. Вместе с новым, пока еще гражданским мужем она готовилась отчалить на ПМЖ. Конечно, в Израиль. Алик уже был там на разведке. Он складно пел про нормальную жизнь в сытой стране и с превосходством посматривал на сограждан, копошащихся в руинах конца восьмидесятых. Они-то, дураки, никуда не едут! Аннуле справляли документы. Алик со знанием дела рассказывал ей про сказочный город Тель-Авив, в котором по улицам ходят слоны, и в хоботе у каждого зажата жвачка. Аннуля воображала этих щедрых слонов – почему-то с лицом Алика. В качестве доказательства будущий эмигрант протягивал падчерице яркую коробочку с розовыми пластинами. Из жвачки Аннуля научилась выдувать пузыри, которые приклеивала к зеркалу в общем сортире, к тихому недовольству соседа – смрадного бессмысленного старца. Он не спал по ночам, и теперь у него появилось занятие. Соскребать с зеркала сникшие пузыри опасной бритвой.

Антонидушка была обескуражена неожиданным поворотом романтической поездки детей в Гагры. Она даже не заметила, как Колюня стал тайно попивать перед обедом водочку, а ведь раньше всегда его пилила и пилила нещадно – выпивоху выдавал стыдливый румянец. Да что говорить, она была разгромлена, как Советская армия под Киевом в сорок первом.

Но оказавшись в «котле», Антонида не собиралась так просто сливать войну за семейное благополучие, с таким трудом выпестованное ею. Разве могли пропасть все эти «курсовики», молочные смеси, путевки, чешские сервизы, фарфоровые кокотницы и, наконец, полученная с боем квартира в каком-то неизвестном Марьино, куда совсем недавно переехали молодые.

– Шура, ты мне скажи, ну как, как можно променять такие хоромы на живопырку в Балашихе? У нас и ванная, и туалет, и кухонный гарнитур – Коля по талону получал! И моего сына, интеллигентного парня, инженера, труженика – на еврея! Они же воняют!

– Чем это? – оживилась Шура, которая в сотый раз за последние месяцы слышала Антонидины стенания и уже перестала на них реагировать. Она даже позволяла себе класть захлебывающуюся гневом трубку на стол. А сама в это время тихонько размножала чайный гриб.

– Кислятиной, Шура, кислятиной!

Шура косилась на трепыхающийся гриб и мечтательно вздыхала. У нее никогда не было еврея. Всю свою половую жизнь Шура провела с безногим и сильно пьющим военным инвалидом, к тому же делила его оставшуюся половину тела с законной супругой. В результате Шуре доставалась одна треть любовника. Такой расклад ее не особенно устраивал, но бабий век, как известно, короток. Шура с возрастом потучнела, покрылась рыжим пигментом и сама раскладываться перестала. Инвалид умер рано и шумно – отравился денатуратом, и Шуре оставалось только подобострастно слушать о счастливом и складном бытии подруги. «Вот Тоня молодец, – отмечала про себя Шура, – не такая размазня, как я. Сама свою жизнь построила. В ней есть стержень».

– Только вообрази, – не успокаивалась Антонида, – мало того, что эта гадина разбила жизнь моему сыну, она увозит Аннулю! И куда – в Израиль! В кибуц!

– Что это, кибуц? – Шура накрыла банку с новорожденным грибом кусочком марли.

– Шура, это публичный дом! И эта шалава собирается отправить туда собственную дочь!

Подруга сладострастно вздохнула, и рыжий пигмент на ее лице и руках приобрел кирпичный оттенок. Такое, по ее мнению, могло происходить только в тлетворном западном кино. Откинув запретные фантазии, она потеребила пальцами бородавку между выцветшими бровями и деловито поинтересовалась:

– А что Серёжа? Дает согласие на выезд?

– Дает, – прискорбно сообщила Антонида. – Идиот, ну что тут скажешь. Такая же мямля, как его отец. Говорит, люблю я Маринку, не хочу мешать счастью.

– А ты уговори его это согласие не давать. Закрути Серёжку-то. Ты же умеешь. Без ребенка она никуда не уедет. А там, глядишь, все и образуется.

Шура хоть и была дурой, но в экстренных ситуациях умела найти достойное решение. Не просто так она десять лет проработала смотрительницей в Пушкинском музее. Там каждый день что-то случалось: то экспонаты лапали, то на обнаженные чресла статуй нехорошо смотрели.

Антониде даже стало обидно, что это не она, а скучная Шура, человек без стержня, придумала такую простую и гениальную комбинацию. Оставалось только уговорить Серёжу, но это не проблема – он всегда слушался мать. И правильно, иначе неизвестно, где бы этот болван сейчас был. Возможно, даже валялся бы под забором. Антонида лично, педантичным своим почерком написала роковое письмо несогласия Сергея на жвачных слонов и кибуц и явилась с ним к блаженному сыну.

– Я все решила, – заявила она