Совращенный поселянин. Жизнь отца моего - Никола Ретиф де ла Бретонн

к супругу, она видела в нем лишь обожаемого господина. Хотя Анна Симон была более высокого происхождения, ибо состояла в родстве с Кёрдеруа, семейством, из коего вышло несколько председателей парламента Бургундии {120}, она предупреждала малейшие желания мужа, и когда ей удавалось ему угодить, лучшей наградой для нее служили слова властного супруга: «Супруга моя, отдохните!». Едва ли был бы более польщен царедворец, удостоенный лобзанием монарха.

Если Анна Симон чтила своего супруга как повелителя, ее с лихвой вознаграждала нежность детей: они всегда были с ней заодно. Прп малейшем огорчении дочери окружали ее, осушали ее слезы, и если порой с их уст по адресу отца слетало недостаточно почтительное слово, Анна тотчас их останавливала и строго им выговаривала.

Сын был для нее великим утешением. Какая нежность! Он питал к матери такое же почтение, как та к своему супругу. Посему Анна не раз говорила дочерям: — То, что я делаю для одного мужчины, делает для меня другой, в чем же моя заслуга? Дети мои, если бы в недобрый час мне случилось возмутиться против моего супруга, негодование тотчас погасло бы при мысли: «Ведь он отец Эдмона!»

Нежность Эдмона Ретифа к матери сквозила во всех его поступках: если при нем ее бранил требовательный супруг, он не ласкался к отцу, зная, что тот все равно бы его оттолкнул; он обнимал мать и тут же рассказывал об успешном выполнении каких-нибудь поручений. Тогда гордый повелитель волей-неволей обращался к жене; он смягчал тон и удалялся успокоенный.

Эдм получил начальное образование вне стен родительского дома, этим он был обязан двум весьма достойным людям, из тех, что приносят счастье прихожанам. Я имею в виду кюре Нитри и школьного учителя, почтенного Бертье, чье имя спустя восемьдесят лет благословляют во всей округе. Вот уж подлинная доблесть и благородство!.. Этот школьный учитель был женат, обременен большим семейством и тем не менее весьма достойно, добросовестно и бескорыстно исполнял свои обязанности! Его поведение, как отца семейства, вызывало всеобщее уважение: не служит ли это лучшим доказательством, что безбрачие отнюдь не обязательно для лиц, занимающихся обучением, и даже для служителей алтаря? Напротив, холостяк всегда себялюбив, он вынужден быть эгоистом: тот, кто никем не дорожит, вправе предполагать, что и сам никому не нужен; холостяк должен обладать незаурядной добродетелью, чтобы проявлять добронравие, подобно иным кюре. Они заслуживают тем большего уважения; но следует ли делать путь к добродетели столь трудным? Когда же наступят желанные времена?.. Увы! Быть может, мне вменят в вину сие патриотическое пожелание!

Я дам портрет почтенного Бертье, рассказав о его поступках. Я уже поведал о них в «Школе отцов» {121}, сочинении, которое всякие Д. Л. Г., С **и Ленг ** расценили как скверный роман, хотя в сущности это кладезь героических добродетелей. Хорошо, пусть это дурной роман; но знайте, о вы, что с трудом верите в правдивость других: я писал эту книгу от чистого сердца, я передал то, что слышал; если она плоха, значит, тому виной добродетель, — так превзойдите ее! Я приведу из нее строки, характеризующие достойного Бертье; они помещены сразу после пассажа, где дается портрет почтенного кюре, который я помещу в конце этого сочинения.

«Наш школьный учитель с начала до конца выполнял роль пастыря. Считаю долгом пояснить. Он давал детям начатки знаний, наставлял юношей и девушек, как надлежит вести себя в повседневной жизни, как должен обращаться муж с женой, брат с сестрой и т. д. Поскольку он был отцом многочисленного семейства, казалось, что его советы подсказаны личным опытом; однако впоследствии стало известно, что он заранее обсуждал их с пастырем. Два раза в год детей отпускали на каникулы: во время жатвы и сбора винограда. Лишь немногие ученики возвращались после жатвы, большинство оставалось дома до завершения полевых работ. Занятия кончались в последний день июня и возобновлялись 20 октября. В эти дни уроков не было: добрый старец посвящал учебные часы беседам, которые я не могу вспомнить без умиления.

В июньской беседе шла речь о зле, какое можно причинить ближнему в деревне во время жатвы, а также о том, как проводить часы отдыха в промежутках между работами.

— Дети мои, — говорил он, — мы расстаемся на четыре с лишним месяца; вас призывают полевые работы; нужно облегчить труд отцам и матерям, которым вы обязаны жизнью; которые вас кормят; которые ради вас терпят холод и зной, голод и жажду; добрые родители поручают вам в лучшую пору года самые легкие работы, а самые тяжелые неизменно оставляют себе; этим они весьма отличаются от городских ремесленников, которые принуждают учеников выполнять все самое трудное и утомительное, что только есть в их ремесле, и тем истощают их и калечат еще нежные и не вполне сформировавшиеся тела. Таким образом, любезные дети, одни из вас будут продолжать, а другие начнут сладостное усвоение самого благородного, самого полезного людям искусства, искусства, которому наставлял людей и коим руководит сам бог. Проникнитесь, милые чада, сознанием его значительности и не унижайте его никогда, не бесчестите дурным поведением: остерегайтесь быть несправедливыми, злыми, лукавить, портить чужое добро — сами, или же распуская свой скот. Это самое главное, мои возлюбленные юные друзья. Вы будете целые дни проводить в лесу и на полях с ветреными сверстниками, вдали от ваших добрых отцов и матерей, которые внушили бы вам страх божий и почтение к людям; один дурной человек способен своими советами и наущениями совратить с праведного пути половину детей прихода. Милые ученики мои, прошу вас ради господа бога, ради вас самих и ради меня, который всех вас любит, вспоминать в таких случаях те наставления, что вы здесь слышали. Представьте себе нашего доброго кюре, который учит вас добру, и бедного старого Бертье, помогающего ему в меру своих слабых сил. Любезные друзья мои: когда вы услышите дурной совет или вам в голову придет дурная мысль, остановитесь на мгновение и спросите себя: «Что это я собираюсь сделать? Допустим, я увидел бы, что кто-то хочет посягнуть на наше добро. Что бы я ему сделал? Что бы сказал? Было ли бы это мне по душе? Быть может, бог в наказание за мое дурное намерение позволит, чтобы нам причинили такой же или еще горший вред? Как посмею я жаловаться на воришку, если сам буду воровать? И что подумает тот, кто меня застанет за кражей? Но, допустим, никто меня не увидит, — бог видит