Россия и Европа - Николай Яковлевич Данилевский

обычаи Римской церкви, как, например, причащение мирян под одним видом, и принадлежат именно к этому последнему разряду. Самопроизвольное изменение в таких обрядах есть, во всяком случае, соблазн, как это и доказали Гуситские войны, а вводить в соблазн всего менее прилично церкви. Что бы сказали, например, если бы какая-либо из восточных церквей ввела у себя это различие в причащении клира и мирян, не снесясь с прочими церквями, под предлогом своей автокефальности! Посему и на этот вопрос г. Соловьева должно отвечать, что и автокефальная церковь в иных случаях может стать повинной в расколе, ибо хотя такие церкви по отношению их друг к другу и состоят в свободном союзе, но в союзе любви, избегающем паче всего соблазна, и что совокупность всех церквей, то есть церковь Вселенская, и для них начальство, употребляя этот не совсем тут приличный термин. Если это и не совсем согласуется с определением раскола, приведенным г. Соловьевым, то отвечу его же словами, что во всем надо смотреть на смысл, а не на букву. Специально же в этом случае надо бы знать, к какому времени относится представленное им определение, чтобы решить, какое значение придавалось в нем понятию обряда: ибо всякое определение дается ведь сообразно с фактами, имеющимися в виду, с фактами констатированными, и, следовательно, надо удостовериться в объеме понятия, заключавшегося в словах обряд и дисциплина, чтобы определить дело свободы, которая приведенным определением предоставлялась автокефальным церквам, то есть делала для них возможным или невозможным вообще впадение в раскол.

Если на эти 6, а по моему счету 7, вопросов ответы сделаны правильно, то ответы на остальные вытекают из них уже сами собой.

8 (7): Римская церковь не может уже теперь почитаться нераздельной частью Вселенской церкви; разделения церквей как невозможного никогда не было, а было отпадение Римской церкви от Вселенской, начавшееся с IХ века и завершившееся Ватиканским собором 1870 и 1871 годов, и хотя оно в корне своем, пожалуй, не было делом человеческой политики, но в дальнейшем развитии и результате своем далеко перешло за границы ее.

9 (8): Стараться о восстановлении церковного единства между Востоком и Западом, конечно, должно, но не жертвуя ради его истиной веры и церкви, ибо, перейдя за эти границы в своем старании, мы именно впали бы в вину подчинения дел веры расчетам человеческой политики, хотя бы то было и ради святого дела славянского объединения.

Наконец,

10 (9): «Если восстановление церковного общества между восточными и западными православными есть наша обязанность, то должны ли мы отлагать исполнение этой обязанности под предлогом чужих грехов и недостатков?»

Не должны, если можем по совести считать и западных православными, если чужие грехи и недостатки не представляют непреодолимого препятствия для церковного общения; в противном же случае должны пока стараться устранять эти препятствия к общению, а не закрывать на них глаза и не представлять их себе в ложном свете, ибо в таком же ложном свете будем смотреть тогда и на ту истину, причастниками которой сделались по милости Божией.

Так представляется дело, если то прискорбное событие, которое неправильно именуется разделением церквей, совершилось действительно, а не мнимо и признано только, то есть если совершилось отпадение одной части Вселенской церкви от ее единства.

Посмотрим теперь на него с другой стороны, соглашаясь с г. Соловьевым, что, в сущности, такого факта не было, что римский патриархат не отпадал, в сущности, от церковного единства, что церковь продолжала сохранять свое существенное единство, несмотря на видимые раздор и разделение, и что, следовательно, произошло лишь прискорбное тысячелетнее недоразумение между двумя половинами христианского мира. В этом случае восстановление церковного общения между ними и возможно и обязательно, и всякие препятствующие этому святому делу сторонние соображения, и прежде всего гордость, должны быть отложены в сторону. Тогда оставалось бы лишь ознакомиться со способами, как осуществить это великое дело, и это должен бы нам показать г. Соловьев, так как он всего ближе с ним освоился. Но, к сожалению, такого указания мы у него не находим, встречая лишь одно предложение, которое, во всяком случае, может считаться только предварительным, весьма отдаленным к нему шагом. Эта предварительная мера заключается, по мнению г. Соловьева, в допущении полной свободы духовного взаимодействия между западным католичеством и нашим православием.

Эта формула: полная свобода духовного взаимодействия – очень обща. Что, собственно, под ней разуметь? Сейчас вслед за ней г. Соловьев разбирает положение нашей печати относительно церковного вопроса. Свобода духовного взаимодействия, во сколько она выражается в печати, была бы свободой церковной полемики. Это, кажется, разумеет и автор, заключая свою речь желанием допущения полной богословской свободы, ради доставления возможности войти в беспрепятственное общение с церковными силами Запада. Но под полной свободой духовного взаимодействия можно ведь также понимать и свободу католической вообще, и иезуитской в частности, пропаганды в народе. Между этими двумя свободами лежит, однако же, самое резкое, самое существенное различие. Первая есть добросовестная борьба равным окружением, которой, и по моему мнению, не должно быть полагаемо никаких преград, и это даже совершенно независимо от взгляда на римский католицизм, на то, будет ли он считаться нами ересью, расколом или нераздельной частью Вселенской церкви, отделенной от нас лишь прискорбным недоразумением. Но так же точно и при всех этих трех взглядах не может и не должна быть допускаема пропаганда католичества в народе. В самом деле, если и на нашей, и на их стороне истина, то единственно желательным будет лишь то, чтобы мы взаимно это поняли и признали, и в таком случае к чему с нашей стороны допущение, а с их – домогательство проповеди обращения от одной формы истины к другой в среде невежественной, где ведь эта проповедь возможна не иначе как под условием выставления нашей формы истины ложью? Без этого ведь перемена формы истины невозможна, как ничем не мотивируемая. С этой точки зрения это не оправдывалось бы даже и в том случае, если бы при равных силах пропаганды мы могли рассчитывать на равный успех в католических странах, ибо это было бы напрасным смущением совестей и даже прямым противоречием тому, чего, собственно, желает и г. Соловьев. О практических последствиях, об усилении полонизма, я уже и не говорю, ибо не может же и он отрицать, что католичество смешало свое дело с полонизмом и наоборот и что объединение Славянства, в каком бы смысле его ни понимать, есть дело, предназначенное русскому, а не польскому народу. Итак, нам остается только говорить о допущении