Эмигрантские тетради: Исход - Федор Васильевич Челноков

как мухи. Те же, которые шли на войну, гибли от войны и от малярии, и все три категории гибли, опять-таки, от голода. Дело в том, что провиант для наших солдат доставлялся англичанами в достаточном количестве и хорошего качества, но шел этот провиант через французские руки, так как тут была французская зона, и у них-то он и застревал. Наших же кормили бог знает как и чем, и голод царил во всех категориях. Прошло много времени, пока разобралось это дело, и англичане его исправили, но было поздно, люди истощились, а малярия, да и не одна она, и тиф, и дизентерия работали над этими несчастными белыми рабами великой, непобедимой армии союзников. Так гибли наши отборные войска.

Сюда были присланы лучшие полки из лучших людей, собранных по всему лицу нашей матушки России – и из Сибири, и Кавказа, и средней, и северной России. Наши хотели удивить мир красотой русского народа, беззаветными храбрецами-богатырями. Когда они после длиннейшего пути из Архангельска прибыли в Марсель, восторгам не было границ, не знали, как чествовать их, носились с ними, как с чудом, город полыхал флагами, овациям, цветам не было конца; пышные банкеты, восторженные речи напутствовали их в Салоники – несомненно, победа реет над этим войском, ничто не устоит перед его могучим натиском! Правда, потом нашим офицерам был прислан счет за все пышные обеды, хотели, чтобы они из своего кармана оплатили эти пышные речи, этот искрений прием.

Приехав в Салоники, наши из отрывочных слухов, неясных речей, через пропагандистов стали узнавать, что дома неладно: царя прогнали, народ землю делит, болтают – мир заключен!

– Пустите нас на родину, там землю делят, нам теперь не до войны. Поймите! Ведь делят землю – это вопрос нашей жизни!

– А, большевики! В концентрацонный лагерь! За проволоку!

И пошел мор и жесточайшее уничтожение детей той России, которая принесла миру такие жертвы, что он их и понять не может, так он низко пал.

Поезд медленно ползет мимо этой страшной могилы, вырытой французами для своей «чести и славы». Мы удаляемся дальше и попадаем в пространство, где остались живые следы того, что причинило столько смертей, что уничтожило жизнь на земле и внесло хаос на многие и многие годы. Смотрите – вон, вон воронки от снарядов. И перед нашими глазами громадные, развороченные среди камней, вывороченных деревьев, исковерканной растительности – зияющие ямы. А вот разбитые хаты, обезлюдившие селения; вон идут по склонам гор, по берегу реки, в оврагах, балках проволочные заграждения, многорядные, страшные, ощетинившиеся, как еж. Безумно страшно. Все это сделано людьми, теми людьми, которые пишут теперь законы миру, владычествуют над ним. Чего ждать от их озверения? Самые страшные звери не страшны так, как эти «носители закона и права». Чьи это окопы? Не все ли равно – одни взяли верх над другими. Одни превзошли в зверстве других. Звери стали владыками мира, другие раздавлены, уничтожены. А чем же оказались мы на кровавом пиру этих перешедших всякое зверство тиранов? Мы? Мы, мечтатели, идеалисты, как были, так и остались. Под дудку жидов и невидимую работу союзников поем о братстве народов, о равенстве людей и поем эти упоительные песни, поверженные во прах перед нечеловеческим рылом, обезумевшем от крови и победы и несущем миру вражду и ненависть. Ужасно! Бедная Россия! Воспрянешь ли ты среди этого сверхозверелого стада или придется тебе принять образ такой же ужасный и перегрызть горла всем тем, кто так презирает тебя теперь и в то же время тянется своими алчными лапами за твоими теперь слабо охраняемыми богатствами?! Добро бы так, только не хотелось бы мне видеть этого отвратительного превращения.

А поезд ползет себе потихоньку. То часок постоит, а то и другой, неведомо где, неведомо почему. Мы выходим из наших тесных отделений расправить кости и гуляем близ нашего вагона. В Скопле думали быть часам к девяти вечера, а ночью поездом еще ходить опасно, так как путь еще не приведен в порядок, почему поезд и задерживается часами в пути даже между станциями. Мы надеемся, что, приехав в Скопле, можно будет переночевать в гостинице, только с этими простоями, пожалуй, опоздаем. А как ночевать в вагоне, когда и днем не знаешь, как быть в такой тесноте; не знаешь куда девать ноги, почему они затекают и болят, так как не найдешь свободного места между чужими ногами и багажом.

Поезд наш бесконечно длинный. Товарные вагоны набиты сербскими солдатами, они возвращаются из Салоник и подбираются по дороге. Все стремятся домой – наконец-то кончилась эта проклятая бойня! Она замучила их; она отняла половину мужского населения у этой маленькой страны, разоренной, разграбленной и немцами, и австрийцами, и мадьярами, и болгарами, но больше всего оскорбленная собственными союзниками – французами и итальянцами. Их, кажется, ненавидят здесь больше, чем немцев, причинивших колоссальное зло. Но такой ненависти, какая лежит между сербами и болгарами, пожалуй, не видал мир, и бог знает во что она еще выльется.

Мы впервые видим это удивительное сербское войско, которое при малочисленности своей и бедном вооружении дважды так разгромило австрийскую армию, что она еле унесла ноги, несмотря на всяческую немецкую поддержку, и потребовался тот страшный, подлый удар, который был нанесен Сербии в спину гнусными болгарами. Конечно, сербы никогда этого не забудут. Удар был ужасен, но не смертелен, и Сербия не погибла, тем больше, что армия ее была необходима, нужна союзникам. Начался неслыханный отход к горам Албании, грозным летом и почти непроходимым осенью и зимой. Но весь народ поднялся и двинулся вослед престарелого краля Петара[25], несомого в носилках. Не так страшен был путь через бездорожные дикие горы, как страшно было двигаться по стране, населенной диким, недружелюбным народом. Подлые пули, пущенные невидимыми стрелками, уносили все новые и новые жертвы, и этот крестный путь устилался бесчисленными телами этого народа-мученика, но народа, в своем героическом величии достигшего недосягаемой высоты. Так шло отступление до берега Адриатического моря, где союзники, оценив этот несравненный боевой материал, приняли его на суда и переправили на недосягаемый остров Корфу, где этих несчастных людей, покинувших родину из-за любви к ней, разбитых, раздавленных невыносимой мукой отступления, привели в стройное войско. Все слабое и больное гибло сотнями и сотнями – эти увозились с острова на специальных судах для похорон в водах Адриатики. Кто считал их? Кто знает, сколько дивных героев пошло в пищу акулам? Но сербский народ не досчитывается теперь половины своего мужского населения. Из остатков сербской армии, прибывших на Корфу, была образована та армия, появление которой