Записки о виденном и слышанном - Евлалия Павловна Казанович

два столба рядом, не то закрытые ворота, не то просто ступени на высокое крыльцо. Через ров перекинуты доски или что-то вроде переходного трапа. Тут мой спутник очень любезно, с вежливой улыбкой (внешней насмешки не было в его обращении, но вот какое-то непередаваемое словами внутреннее как бы презрение к другой личности чувствовалось во всей его предупредительности) предложил мне руку, чтобы провести меня по доскам, как воспитанный мужчина предлагает в таком случае руку даме; но ведь я знаю, что этой рукой он хочет ввести меня на эшафот, и в это время я уже чувствую себя не Майковым, а собой, женщиной, Евлалией Павловной, и, оттолкнув его руку с презрением и глядя ему прямо в глаза, говорю: «Я дойду и без вашей помощи». Он, как говорится, и глазом не моргнул, но когда, пройдя доски, я поднялась по ступеням, передо мной открылась внезапно дверь, и, войдя в нее, я очутилась на площадке, поднятой на столбах над землей и сверху покрытой деревянной крышей. С трех сторон было открытое пространство, небо, деревья вдали и растительность внизу, с четвертой – не то стена забора, не то стена деревянного здания, к которому приделана эта площадка в виде балкона величиной с комнату. Посредине стоял небольшой столик на высоких ножках, кажется, белый, вроде больничного, а на самой площадке были какие-то люди, которых я не успела разглядеть, потому что они сейчас же ушли; я знала, что они меня ждали здесь и что они, вместе с моим спутником, из тех, которые решили мою казнь. Спутник мой тоже исчез, и на площадке остался парень лет 23–[2]4, в светлой рубахе и высоких сапогах, с симпатичным крестьянским лицом. Это был палач, который должен был привести в исполнение мою казнь. Когда мы остались одни, он стал как-то суетиться, как бы добродушно стараясь мне в чем-то помочь; я ждала, что он сейчас будет завязывать мне руки, потом, может быть, повалит и понесет меня: на плаху или на виселицу – я еще не знала. Уже по дороге сюда и особенно здесь, в присутствии палача, все мои мысли о смерти, все чувства, которые я не раз вызывала в себе наяву, когда представляла себе возможность казни или ежеминутного ожидания смерти на войне, те внутренние слова, которыми я должна ободрять себя, те чувства, которые я должна в себе вызывать для победы над чувством животного страха и отвращения к насилию (при казни), – все это выплыло в сознании с полной ясностью и отчетливостью. Я говорила себе: смерти я не должна бояться, – во-первых, потому, что я всегда говорила, что умереть лучше, чем жить, что я не знала момента в своей жизни, в который не готова была бы умереть (но, конечно, как-нибудь не очень безобразно: не под поездом, не в пожаре, не от руки разбойника и т. п., а естественной смертью, хотя бы и в мучительной болезни), что я не раз думала о смерти и звала ее к себе, как избавительницу от бремени жизни… а во-вторых, что при настоящих условиях собственно смерть – одно мгновение, за которым полный покой, полное небытие… что самое ужасное в этой смерти – это ее насильственность, это прикосновение чужих холодных, злобных или в лучшем случае – равнодушных, и во всех случаях – грубых рук к твоему телу, к твоей душе даже в момент ее священнейшего таинства – смерти…; но если неизбежен именно такой конец твоего существования – ты должен принять его мужественно и гордо перед лицом тех, которые недостойны называться людьми, что презрение к ним и их насилью должно быть твоим оружием в борьбе с животным чувством страха, что своим поведением в последние минуты ты должна заставить их устыдиться того дела, которое они делают, чтобы, если они и совершат его над тобой, им после этого стало настолько не по себе, настолько гадко самих себя, что больше у них не являлось бы желания повторять его, просто повторение было бы для них психологически невозможно. Но вслед за этим выплывал другой поток мыслей. Да разве это люди? Разве они способны что-нибудь почувствовать? Возможны очерствелые злодеи, у которых можно добраться до какой-нибудь человеческой сущности, но они редки; большинство преступников – патологические субъекты, дегенераты, у которых атрофировано всякое нравственное чувство; вид крови, насилия действует на них так же, как на дикого плотоядного зверя, и если отстранятся от дела первые – их заменят вторые, которых большинство, и что противопоставить им тогда? где тогда искать в душе той нравственной силы, которая превозможет живой все же ужас смерти от насилия?.. И я чувствовала, что теряюсь в этом анализе, что сквозь внешнее спокойствие это чувство страха готово прорваться каким-нибудь непроизвольным поступком или взрывом нового непредвиденного ужасно болезненного чувства, которое вовлечет меня в бездну инстинкта, животного, непобедимого ужаса смерти. Если бы кругом были еще толпы народа, они подымали бы дух к героизму, но кругом – никого, я лицом к лицу с этим простоватым парнем, бессознательно суетящимся, как перед каким-нибудь самым обыкновенным делом… Смутное чувство нарастало, не разрешаясь пока ничем… Вдруг из-под пола, как бы из какой-то дыры выплыла фигура женщины. Красивое спокойное лицо крестьянки. Я узнаю лицо нашей Марьи Михайловны (жены сторожа в Пушкинском Доме), но я не зову ее этим именем и не соединяю этой женщины с личностью Марьи Михайловны. Просто вижу ее белое лицо, ее черные красивые глаза, ее приветливую спокойную улыбку, ее белые красивые руки с длинными пальцами, по локоть обнаженные. Она кладет на столик белый кашемировый платочек немногим больше обыкновенного носового с широкими швами в виде каймы и говорит спокойно: «Вот, покройтесь этим; может, вам позволят тогда не надевать…» (я поняла, что она подразумевает мешок, который натягивают на голову перед повешением; так, по крайней мере, я представляла себе тогда этот акт с мешком). «Не так страшно будет… – продолжала женщина, – а еще я вам скажу – наберите в грудь побольше воздуха, говорят, помогает, легче бывает с воздухом, когда…» – она опять не закончила, и я поняла, что она хотела сказать: «когда будет затягиваться петля…» Я во все глаза смотрела на нее и не понимала ее: говорит ровно, спокойно, немного нараспев; глаза те же ласково-веселые, приветливая улыбка на губах… Что это: сострадание или равнодушие, такое же деловое отношение к акту, как у палача?.. без признака всяких посторонних чувств?.. Но тут я почувствовала себя такой одинокой… нет в мире ни одной родной