Записки о виденном и слышанном - Евлалия Павловна Казанович

Гревса, Кареева и других профессоров363… Я видела их на собрании бестужевок в субботу, 30 июня. Бедный Гревс подавлен окончательно и вряд ли на этот раз подымется. Он пережил воскресение, когда открыл в себе возможность увлечься древностями русского искусства после того, как для него оказался закрытым мир европейского Средневековья; он как бы возродился, занявшись изучением старых русских монастырей и организацией экскурсий на места; и этого нового удара он, вероятно, не перенесет… Кареев – бодрее; он как бы уже отошел от жизни, поднявшись на высоту мудрого созерцания старости на катящуюся под ним новую волну жизни, а может быть, он просто менее нервен и экспансивен, чем Гревс… Народу – бестужевок – собралось много, и это было приятно; чувствовалась праздничность встречи, подогретой теплой любовью к Курсам. После воспоминаний (собственно, так назвать нельзя то, что читалось, так как это был просто далеко не полный протокольный перечень некоторых событий из жизни Курсов, добавленный собственным комментарием и слабой оценкой их), написанных старцем Поссе, которого привели под руку, и прочитанных Нечаевой, – вот над кем время бессильно! – перешли в читальный зал (дело происходило в Доме ученых), где устроили скромное чаепитие, и там кое-кто из бывших слушательниц разных выпусков сделали свои добавления или просто высказали свои чувства к порядку дня.

3 июля. На днях был такой инцидент. В начале прошлой недели вышел № 1 «Литературных портфелей»364, и Модзалевский роздал его всем сотрудникам Пушкинского Дома; тем, кого не было на местах, Модзалевский положил книгу на их стол. Я книги не получила, само собой разумеется, ни в руки, ни на столе. Подождала дня два, думала, может быть, получу позднее, и, конечно, не дождалась. Я не сочла возможным обойти это молчанием и в пятницу, когда Модзалевский сидел у себя один, вошла к нему со словами: «Борис Львович, могу я узнать, почему я не получила издания Пушкинского Дома, которое получили все сотрудники?» (это уже второй случай; первый был с письмами Гончарова, выпущенными Энгельгардтом365, и тогда я, узнав, что все уже получили ее, просто попросила ее для себя, без всяких точек над i и кавычек). Я говорила спокойно, но тон мой был, конечно, далек от благодушия и добролюбия. Модзалевский зло взглянул на меня и ядовито произнес: «Потому что вы не изволили присутствовать, когда я раздавал книгу». – «Извините, многие из товарищей тоже не присутствовали в это время, и тем не менее все они нашли книгу у себя на столе». – «А вы уже навели по этому поводу следствие?» – «Я не следствие наводила, – уже определенно резко ответила я, – а поинтересовалась узнать, все ли сотрудники получили это издание или вы его раздавали по какому-нибудь особому выбору». Модзалевский заерзал и отвел глаза в сторону. «Никакого выбора не было; вероятно, у меня не было тогда экземпляра». – «Значит, я могу рассчитывать получить его теперь?» – «Да, конечно, вот, пожалуйста», – и он очень быстро повернулся на стуле и достал с соседнего стола книгу, которую и протянул мне поспешно, не глядя при этом на меня. – «Благодарю вас», – сказала я, сознаюсь, довольно высокомерно, взяла книгу и вышла, не поклонившись. На следующий день Модзалевский любезнее обыкновенного поздоровался со мной, хотя я пришла ничуть не раньше своего обычного времени, и пока продолжается то же.

Как он ничтожен366!

3 августа. Пятница. Интересный для психологии сновидений сон видела я сегодня. Мне снился какой-то сад, похожий на тот, который при бывшем Павловском институте367. Обыкновенная редкая трава, высокие деревья, не то липы, не то клены; в конце его высокий деревянный серый забор; с другой стороны – силуэт большого каменного здания. Я иду медленно в конце его, недалеко от забора; на душе как-то неопределенно тяжело. Я чувствую себя не собой, а Аполлоном Николаевичем Майковым, в том виде, как он изображен на фотографических карточках: в очках, с длинной редкой бородкой, с худым, продолговатым лицом, с серьезными глазами из-под очков; в длинном черном сюртуке, застегнутом на все пуговицы. Всю эту наружность я чувствую на себе во сне. Тревогу я ощущаю очень ясно; как будто что-то важное и необычайное должно мне быть сообщено сейчас. И действительно, через несколько времени я вижу, как со стороны здания ко мне подходит какой-то господин, худощавый, с бритым полуеврейским лицом, брюнет, тоже в черном застегнутом сюртуке. Он очень вежливо снимает передо мной шляпу и спрашивает: «Вы, вероятно, хотите узнать что-нибудь о ксензе368 (фамилии не помню, какая-то мне совершенно незнакомая)?» – Я отвечаю утвердительно, и незнакомец продолжает: «Идемте со мной, узнаете…» В эту минуту я как-то внезапно осознаю, что этот господин – кто-то из369 или во всяком случае близкий к казнящим…; в то же время я чувствую, что к[сенз]370, о котором шла речь, или уже казнен, или будет скоро казнен и что та же участь ожидает меня, Майкова, за что – не знаю; но не пойти за ним – я не могу, что это любезное приглашение равно приказанию и объяснению моей участи. Я молча иду за ним, чувствую к нему что-то вроде страха, смешанного с гадливостью. Всю дорогу он держит себя утонченно-любезно, даже изысканно, и в этой изысканности чувствуется столько душевного холода, столько черствости, столько безразличия к личности другого человека и столько сладострастия паука к своей жертве, – что чувство гадливости к нему и нарастающего ужаса к черной бездне этой человеческой души, к этой поистине сатанинской утонченности пытки, которую он как бы подчеркивает своим внешне джентльменским обращением – возрастает с каждым шагом с ним рядом, с каждым его словом. Мы направляемся в третью сторону, между забором и зданием, в направлении Бассейной, если считать этот сад за институтский (собственно, сходство моего ночного сада с институтским бросилось мне только сейчас в глаза, во сне я этого не знала; но сходство, несомненно, есть. Таким образом, Павловский сад – первый составной элемент моего сна; я побывала в этом саду два раза нынче летом). По дороге он ведет со мной разговор в том же предупредительно-любезном тоне. Я молчу и стараюсь быть покойной, так как я чувствую, что он уже знает, что я поняла, куда и зачем он меня ведет, и своим спокойствием хочу показать свое пренебрежение к казни. Пройдя некоторое расстояние, мы приблизились к какому-то не то рву, не то разрытому пути, за которым виднеется небольшое деревянное зданьице; внешний вид его я себе сейчас смутно представляю; кажется, были не то