Записки о виденном и слышанном - Евлалия Павловна Казанович

души, которая бы знала, что я здесь переживаю, нет никого, кто пожалел бы меня, у кого сжалось бы за меня сердце… Только эта женщина видит меня в эту минуту; она не из «них», не из тех, кто привел меня сюда… Сердце мое переполнилось, поток каких-то чувств залил душу, я нагнулась и поцеловала с чувством ее белую обнаженную руку. «Спасибо…» – могла я только проговорить. После этого женщина сразу куда-то исчезла. Теперь приближается последняя минута… что же, что же мне делать?.. Страх не побежден, точка опоры не найдена, воля утомлена, как она утомлена все эти последние годы наяву, отчаяние близко к тому, чтобы выплеснуться наружу и залить глаза слезами. Что же делать?.. Но наружно я все еще спокойна. А между тем минута уже совсем близка, парень заканчивает последние приготовления – я чувствую это, хотя и не вижу и не знаю, что он делает – палач сейчас приблизится ко мне, быть может, схватит меня и потащит куда-то, для чего-то… Нет, надо идти самой, надо не дать дотрагиваться до меня, надо все сделать самой, пусть он только не мешает, и я чувствую, что он не будет мешать, если я сама… Это дает какую-то силу сосредоточить и напрячь волю к совершению этого акта самоубийства, вызванного обстоятельствами. А если палач не позволит?.. если он все-таки прикоснется?.. если он захочет сам?.. Тогда… Я вдруг падаю на колени, кланяюсь в землю и говорю громко, с каким-то особенным чувством: «Господи, прими дух мой…» Еще за секунду перед этим я не думала и не хотела молиться. Кому молиться? Я Бога не знаю. Бога нет. Бог никогда и ни в чем не помогал мне, когда мне было так тяжело, так невыносимо тяжело на земле… Да и все спокойные, логические рассуждения говорили мне всегда, что такого Бога, который видел бы людей, по воле которого падали бы волоски с головы человека, который был бы отцом людей, как говорит о том завет и писание, – нет; что такого Бога создал себе человек в минуту духовной слабости; что Бога, создавшего красоту космического мира, создал себе опять-таки тот же человек в минуту духовного величия своего и подъема; что за гробом – пустота, черная яма, и из так называемой души человека – лопух вырастет. Все это я говорила себе за секунду перед тем, но сейчас – поклонилась и сказала громко: «Господи, прими дух мой», – и опять повторила тихо, про себя: «Господи, прими дух мой…» Чувство напряглось до крайности… сейчас, сейчас свершится… Я больше не могла терпеть, закричала и проснулась… Глаза были в слезах, тяжесть на душе страшная, я застонала…

Но через несколько минут я опять заснула, и сон продолжался, но уже несколько в другом виде. Я находилась уже не на площадке, а в какой-то кабинке, похожей на лифт, с сетчатыми или плотными стенками – уж не помню. Только кабинка довольно просторная, вроде пароходной каюты или железнодорожного купе. Кабинка, без потолка, должна была быстро-быстро подняться и моментально расплющить меня. Это уже было легче тем, что возле не было постороннего существа, но за стенами ее как будто были какие-то люди, которые о чем-то совещались. Чувства мои на этот раз были гораздо спокойнее и бледнее, очевидно, все напряжение их разрешилось в краткий промежуток пробуждения, и хотя мозг продолжал свою бессознательную деятельность371 в том же приблизительно направлении (казнь), но какой-то элемент – именно чувство – как будто отлетел; а может быть, просто ощущения были более смутны, образы менее ярки, т. е. крепче самый сон. Потом я узнала – услышала ли из разговоров за стеной или просто так как-то узнала, не припомню, – что меня не подымать будут и раздавливать о твердый верх, а введут ко мне электрические провода огромной силы, которые сразу убьют меня. Все это было уже менее страшно, и вообще, повторяю, эта часть сна бледнее и менее интересна.

Теперь о составных элементах сна, т. е. несколько слов о психологии сновидений. Первый элемент, как я уже сказала, – сад Павловского института, виденный не особенно давно. Второй элемент – Майков; его фамилию я встречала не раз в эти дни при работе над Тютчевым и еще вчера думала: упомянуть его или нет в одном месте. Третье – размышления о смерти, о возможности приговора к казни (без всяких, впрочем, реальных оснований для этого), о смерти на войне, представление себе своих последних чувств и всего поведения в эти минуты, – все это размышления частые, особенно за эти годы; они почти целиком и вошли в сон. Четвертое: слова «Господи, прими дух мой…» могли быть навеяны «Мессиадой»372, которую я читала на этих днях, как раз главы, относящиеся ко смерти Иисуса на кресте… Наконец, пятое – изображение внешней обстановки ее и самый факт появления такого сна могли быть вызваны реальным впечатлением нескольких дней назад: именно в субботу на прошлой неделе я читала матери вслух то место «Paris» Золя, где описывается казнь рабочего Salvat… Но должна сказать, что тогда чтение это не оставило особенно сильного по себе впечатления; во-первых, и написано оно менее драматично, чем могло бы быть написано подобное место: сейчас же в чтении впечатление разбивалось последующими и почти параллельно идущими разговорами светских дам, из любопытства присутствующих на казни, да и Pierre с Guillaum’ом недостаточно остро воспринимали и переживали момент – красок, что ли, не хватило у Золя, или он уклонялся от дебрей этих мучительных чувств, сдабривая их светской болтовней? а во-вторых, и читать-то вслух такие места хорошо не всегда, не при всяких обстоятельствах; в одних условиях чтение вслух усиливает впечатление, в других – ослабляет его, даже может свести к нулю; вероятно, нечто подобное было и на этот раз, но все-таки подсознательная работа мысли могла запечатлеть этот отрывок романа и затем так сложно воспроизвести его через почти неделю времени373!

В добавление ко всему скажу, что этот сон – великолепный образчик-аналогия того, как создается художественное произведение. Все данные художественного произведения налицо: ряд отдельных составных элементов сюжета и бытовой обстановки произведения, привычный автору поток чувств и мыслей, обволакивающий и проникающий собой каждую деталь произведения, и затем – каким-то, на этот раз неведомым автором поставленная себе художественная задача, которая, осуществленная, является как целое произведение, с одной стороны, из поддающихся фиксации частей, с другой стороны, как бы из ничего, потому что целое все-таки не дается как целое, а как бы появляется откуда-то,