Знание величия - Юлия Олеговна Чеснокова

Баром, на время пребывания в России утвердившийся, как Роман. Ну, а после того, как коммунальный вопрос был улажен, понеслись гуляния… Если бы не последние сроки беременности, я не пропустила бы ни одной зимней забавы, ни катания с горок, ни катания на коньках, ни игры в снежки, ни строительства крепости. Правда, к последнему я всё-таки чуть-чуть руку приложила. Но в остальном мне приходилось себя сдерживать, понимая, что лететь на санках под лихим углом и рискуя перевернуться – не лучшее развлечение для такого пузатика, как я. Сынри, теперь уже больше похожий не на Рому с ходунками, а на моего деда с тростью, постоянно порывался меня останавливать и одёргивать, видя, как загораюсь я творящейся кутерьмой и забываюсь. Но обычно осознание реальности настигало меня раньше чьих-либо замечаний. Новый год пролетел незаметно, каким-то праздничным вихрем с морем смеха, улыбок и фейерверков, без которых не обходилось и наше маленькое Петухово. Пляски, песнопения и веселье стелились почти до утра несмотря на то, что в семье нашей пили единицы. Я, само собой, не пригубила и глотка шампанского, Лена с Андрюшкой были ещё слишком малы, мама, папа, Ваня и Настя блюли рождественский пост, из-за которого и большинство вкусностей-то не поели. Зато я, стараясь не думать о том, что думает папа, уже давно перестала ориентироваться в своём меню по православному расписанию. Впрочем, было подозрение, что в моём положении папа всё равно бы одобрил моё невоздержание. Немного вина пил Сынри, мой дед пил «свою», без которой не обходились для него застолья, ну, а всё подряд и много пил муж тёти Нади, который очень этим славился. Одним словом, всё было вполне себе по-русски, как представляют это, не безосновательно, иностранцы. И ёлка стояла у окна, искусственная, но нарядная, под которую гору подарков вывалили мы с Сынри. Живая ёлка тоже была, но на улице, у нашей церкви. Её никто не рубил, она там росла и вот к таким датам мы раньше наряжали её всей семьёй. В этом году я приехала к уже украшенной. На ветвях, кроме шаров, висели белоснежные ангелы, серебристые звёзды, цветные шишки и разные пластиковые зверушки: овечки, курочки, ослики, кошечки. Эти игрушки я знала с малых лет, никто ни разу не украл, не снял их без спроса с церковной ёлки, хотя мы никогда не следили за ней круглосуточно из окна. Всё-таки, в нашей деревне у многих ещё было что-то святое. Во мне тоже это снова усиленно просыпалось, поэтому я, во-первых, никак не могла себе позволить заниматься ничем таким через стенку от родителей, будто в воздухе летало напоминание о том, что брак наш с Сынри не венчанный. Во-вторых, я стала ежедневно ходить на все службы, которые проводил отец. Началось пятидневное предпразднство Рождества с тематическими богослужениями, молитвами и проповедями. Последние я всегда любила слушать, папа хорошо объяснял смыслы Библейских преданий и притч. Но в эти дни мне с трудом удавалось сосредоточиться. К двунадесятому празднику ему в помощники приехал мой бывший жених, ставший священником, и в одну из моих задач вошло не попадаться ему на глаза и не пересекаться с ним. Я не считала себя перед ним виноватой, но почему-то вот это личное петуховское прошлое мне совсем не понравилось. Я украдкой, откуда-нибудь из-за угла, прикрывая лицо повязанным на голове платком, рассматривала молодого человека, отращивающего бороду, не получающуюся густой, и невольно морщилась, с облегчением переводя взгляд на Сынри, терпеливо просиживавшему на лавке с краю – дома ему всё равно нечем было себя занять, вот он и пытался проникнуться моей культурой. Как бы обернулась моя судьба, не уедь я тогда? Была бы замужем? Ждала бы ребёнка? Всё ещё считала бы, что люблю того, с кем впервые поцеловалась? Была бы я счастливее, не узнай всего того, что узнала за эти полтора года? Это останется неизвестным. На Рождественское Всенощное бдение собралось без малого всё Петухово. Некоторые на меня глядели с нескрываемым любопытством, но толпа была такая, что мне удавалось в ней растворяться и уходить от не всегда приятного мне внимания. Когда папа ушёл вечером облачаться и начинать Навечерие, мы с Настей и мамой остались заканчивать подготовку праздничного стола, ведь после Всенощной пост прекращался, и очищенные и обновленные прихожане разбегались чревоугодствовать. Многие, по традиции, совершенно посторонние люди, шли к нам – в дом священника, из-за чего стол наш растягивался от кухни до дальнего зала. Устроив всё, мы поспешили на богослужение. Мама оставила нас с сестрой и пошла к тёте Кате, сестре отца. Вместе с ещё несколькими женщинами и мужчинами из деревни, они составляли церковный хор. У тёти Кати было подходящее образование, она работала учителем музыки, поэтому регенствовала в приходе брата. Голос у неё был изумительным, и иногда хватало только его звучания, чтобы создать непередаваемую, ангельскую атмосферу. Когда низкое, раскатистое отцовское «Господу помолимся» отзывалось высоким, льющимся, соловьиным распевом «Господи помилуй», у меня внутри разгоралось пламя, дрожащее и резонирующее, словно душе в теле становилось тесно, и мне казалось, что я физически ощущаю эту душу. Мы с Настей замерли, подойдя поближе к первым рядам. Сынри остался позади, он, всё-таки, был католиком, да и не особенно религиозным, чтобы участвовать наравне с нами в этих таинствах. Свечи у икон не шевелились, не тряслись, какие-то торжественные, вытянувшиеся, как и прихожане, в трепетном восприятии происходящего. Златые врата были распахнуты, и всюду чувствовалось, как нисходит на мир что-то особенное, чудесное, незримое, но оттого не менее значимое. В предыдущие дни папа читал о пророчествах и том, что Христос явился, дав надежду людям избавиться от первородного греха, сегодня же, одними из последних слов, за полночь, должны будут быть слова об уподоблении Творца сотворенному, о нисхождении небесного в земное, о том чуде, которое не подвластно человеческому разумению… Я почувствовала, как мысль моя рвётся и скачет, и я снова не могу сосредоточиться на службе. Ребёнок внутри меня беспокойно зашевелился, и я поморщилась от боли, но она быстро прошла, и я переборола себя, пока не заметила Настя. Слух мой выхватил упоминание Пречистой, и я сконцентрировалась на Деве Марии. «Родити в вертепе всех Господа и Бога нашего». Да уж, бедная женщина, которая вынуждена была родить в пути, в каком-то хлеву. Боль опять охватила низ моего живота, да так резко, что я, чтобы не вскрикнуть, закусила губу. Меня прошибло потом, но я постаралась выпрямиться и стоять дальше. Полночь уже наступила, я знала это по ходу