Зорге и другие. Японские тайны архивных дел - Александр Евгеньевич Куланов

лечебницу с особыми условиями содержания – ту самую, где спустя семь десятилетий я и нашёл кость, исписанную иероглифами. «Психический статус: <…> Сознание ясное, ориентирована. Вяла, безынициативна, заторможена, всё время проводит, сидя в углу в однообразной позе. Временами неадекватно улыбается или разговаривает сама с собой. Аутична, недоступна. На вопросы отвечает “всё хорошо”. Занимается рукоделием, но непродуктивно…»

Не к «рукоделию» ли относились занятия по записи антивоенных стихов на костях, если, конечно, то было дело рук Катаяма Тиё?

Сестра Ясу о ней не забывала, несмотря на их непростые отношения и саму ситуацию – старшая сестра сама едва выжила в предвоенных репрессиях. В истории болезни подшито и несколько её писем к главному врачу Троицкой больницы. Текст почти везде одинаковый:

«Убедительно прошу Вас сообщить о состоянии здоровья моей сестры Хара Тио, которая была переведена в Вашу больницу из Москвы (псих. больница в Сокольниках) в мае или июне 1941 г.

Я сама была в эвакуации и всё это время не имела о ней никаких сведений.

Будьте так любезны, сообщите мне, как и когда её можно навестить».

С посещением возникли сложности, но Ясу не оставляла попыток увидеть сестру:

«Каким образом можно добраться до Вашей больницы. Я работаю, а потому смогу поехать только в воскресенье. Может быть, необходимо что-то привезти для неё. Я писала вам уже 2 раза в начале войны, перед эвакуацией, но ответа не получила.

Прилагаю при сём бумагу и конверт и ещё раз прошу Вас ответить мне на мои вопросы».

30 января 1946 года дочь основателя КПЯ, к тому времени превратившуюся в живой труп («спокойна, недоступна, целыми днями лежит, закрывшись с лицом одеялом») перевели в другую больницу – поменьше и на несколько километров подальше – умирать. Там она прожила только несколько дней. Катаяма Ясу, несмотря на доносы, арест, эвакуацию, дожила до 1988 года. Последнее её письмо в больницу с просьбой выдать справку о смерти сестры датировано февралём 1949 года.

Скончалась Ясу в Москве, но просила хотя бы прах вернуть на родину, в Японию. Однако тогда это было невозможно, и где её могила, нам пока неизвестно. Её отец, боровшийся за счастье рабочих всего мира, вряд ли мог бы гордиться своими победами – обеспечить счастье хотя бы собственным детям ему так и не удалось.

Глава пятая

Степан Зарубин. Жизнь с пальцами за спиной

Нет дорог впереди —

Позади пролегла дорога.

Мир Природы!

Отец мой!

Родитель, меня взрастивший!

Не спускай же и впредь с меня недреманного ока,

Наполняй же меня животворным могучим духом,

Дай мне сил для дальней дороги!

Дай мне сил для дальней дороги!

Такамура Котаро[43]

Удивительное дело: люди, которых я просил рассказать об этом человеке, начинали не с того, что это был выдающийся японист, переводчик, лингвист, а с описания его внешности и манер. Строго говоря, они вспоминали примерно одно и то же: «…весь он был какой-то… крестьянин». Лишь потом, как будто вспомнив, добавляли: «Замечательный переводчик, синхронист особенно. Только очень замкнутый. Нелюдимый…» И даже имя у него было «немножко крестьянское», как будто герой Льва Толстого: Степан Федотович Зарубин – подошло бы какому-нибудь партизану с дубиной в руках. Так ведь почти так оно всё и было, и Толстой о нём мог бы написать…

Башкирский партизан

Один из учеников Степана Федотовича (иногда встречается написание отчества – Фёдорович, но оно неверно), судя по воспоминаниям, относившийся к нему особенно трепетно, японовед и журналист Владислав Иванович Дунаев так описал внешность своего учителя: «Чуть выше среднего роста широкоплечий человек, в лице которого органично сочетались, как это у нас часто бывает, русские и среднеазиатские черты»46. Сегодня, зная происхождение Зарубина, этому не приходится удивляться.

Степан Федотович родился 25 марта 1908 года в большом, на 215 дворов, селе Старые Шарашли (Шерашли) Белебеевского уезда Бакалинской волости Уфимской губернии (сейчас это Бакалинский район Башкирии). Помимо прочего, места эти известны смешением множества национальностей, среди которых по численности доминируют башкиры, татары и русские, а Старые Шарашли стали местом проживания кряшенов (кряшинов) – малочисленного поволжского народа, которых называют ещё «крещёными татарами»47, хотя сами они этого не любят. Сочетавший «русские и среднеазиатские черты», Зарубин был как раз одним из них, но в разных документах он фигурирует то как татарин, то как русский. На самом же деле человек он был советский.

Отец Степана – «крестьянин-бедняк, матрос царского флота», в переписи населения 1920 года назвавшийся «кряшином», с 1908 года десять лет тянул лямку в минном отряде в Кронштадте. Степан, ещё маленький, тоже успел пожить в этой крепости на Балтике и потом рассказывал, что спал у отца не в кровати, а на рояле – видимо, условия жизни моряков были спартанскими, но с «музыкальным уклоном».

Вернувшись на родину, бывший унтер-офицер царского флота и красный балтийский матрос окончательно принял революцию и стал сначала «большевистским активистом», а в 1918 году вступил в ВКП(б). На территории Уфимской губернии в то время шли ожесточённые бои, и в Гражданскую войну Федот Зарубин ушёл в партизаны, в отряд Пазухина, а затем «пошёл по военной линии», как сейчас сказали бы, стал силовиком. Сначала Федот Григорьевич стал сельским военкомом, потом замом уездного военного комиссара, в 1922–1923 годах был начальником милиции Буздякского района Башкирии. Потом началось восхождение по другой карьерной лестнице, на вершине которой в 1931 году бывший матрос занял должность управделами ЦИК и Совнаркома Башкирской АССР48.

В архивно-следственном деле № 63801 Управления НКВД по Московской области записано, что Степан Федотович получил среднее образование, что само по себе было большой редкостью для крестьян в те времена, а «с 1923 по 1925 г. работал секретарём Бакалинского вол[олостного] ком[итет]а ВЛКСМ»49.

Получается, что главой комсомольцев своей округи Степан стал в возрасте пятнадцати лет и руководил ими два года. При этом из его собственной автобиографии известно, что начальную школу он окончил в Кронштадте, а вернувшись в Башкирию, учиться ему было просто некогда. В автобиографии он вспоминал: «В 1919 году во время пребывания отца в армии и перехода фронтов в нашей местности последовало ограбление белогвардейцами нашего имущества с издевательствами над матерью и надо мной. Разного рода преследования (обыск, арест, побои) пришлось испытать мне также весной 1920 года, когда во время контрреволюционного-кулацкого (так в документе. –  А. К.) восстания, охватившего часть бывшей Казанской и Уфимской губерний, отец с матерью эвакуировались, а я оставался дома один в селе Бакалах»50.

В 1925–1927 годах Степан учился в губернской Советской партийной школе, готовясь стать профессиональным партийным функционером и