Зорге и другие. Японские тайны архивных дел - Александр Евгеньевич Куланов

Ещё раз пора кончать.

Крепко жму Вашу руку

И. Майский

П. С. Надеюсь скоро увидать Вас лично и устно досказать то, чего не успел сказать в этом письме»40.

P. S.

Читая и перечитывая это письмо, не получается не удивляться тому, как советский дипломат Майский – человек бесконечно далёкий от Дальнего Востока вообще и от Японии в частности, сумел понять и сделать правильные выводы из своих и, очевидно, чужих – товарищеских, наблюдений за жизнью в этой стране. Лафкадио Херн прожил на Островах 14 лет и написал девять книг, не считая множества статей, воспевая «сказочную Японию». Иван Майский промучился в Токио около двух лет, но его «ответ Херну» сегодня представляет, на мой взгляд, значительно бóльшую практическую ценность, сочетая актуальность тем с лапидарностью их изложения. Добавить что-то к сказанному Майским, конечно, можно, и многими авторами это уже делалось, делается и будет делаться всегда – от рассказов о японской погоде до трудностей работы в стране, где каждый иностранец никогда не остаётся без внимания, даже если времена тотального полицейского надзора канули в Лету. Навсегда ли?

Увы, Иван Михайлович напрасно надеялся избежать такого надзора на своей родине. Вскоре после отправки письма Чичерину просьба Майского была удовлетворена. Его с повышением до полпреда отправили на Запад – в Финляндию. Там он проработал до сентября 1932 года, а потом надолго – до 1943-го – стал полпредом СССР в одной из ключевых для советской дипломатии державе – в Великобритании. В Лондоне Майский заслужил уважение Уинстона Черчилля, а вернувшись в Москву получил портфель заместителя наркома иностранных дел при могущественном Вячеславе Молотове. Стиль работы старого меньшевика начальству не понравился, но и трогать его до поры не стали. В 1946-м Майский получил почётное звание академика (пригодились давным-давно написанные незначительные работы по Монголии и по проблемам международного рабочего движения). Но в Академии наук Иван Михайлович пребывал недолго. За две недели до смерти Сталина он был обвинён в шпионаже на англичан и арестован. Просидел до середины 1955 года, когда «работа» на английскую разведку была заменена характеристикой Майского как англофила. Был помилован, восстановлен в партии, подписывал письма протеста против реабилитации Сталина и потихоньку дожил до 1975 года, пережив и многих своих гонителей, и большинство друзей и коллег.

Глава четвёртая

Дочь Катаяма. Стихи на костях

Может быть, кости мои

Выбелит ветер… Он в сердце

Холодом мне дохнул.

Басё Мацуо[40]

Потерявшая разум Тиэко не слышит уговоров.

Она общается лишь с фазанами да тидори[41].

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Для Тиэко, переставшей быть человеком,

Это жутко-прекрасное утреннее небо – излюбленное место прогулок.

Тиэко летает.

Такамура Котаро[42]

В нескольких километрах от психиатрической больницы имени Владимира Ивановича Яковенко, тестя Александра Вановского, расположена ещё одна, не именная, но оттого не менее известная в определённых кругах. Больница № 5 в селе Троицком моложе соседки в Мещерском всего на несколько лет, но строилась в самом начале ХХ века она под особые нужды – для содержания опасных и очень опасных психических больных. Место это – до сих пор легендарное, хотя в городской фольклор вошло с ошибочным определением локации: добраться до лечебницы можно от станции Столбовая Московско-Курской железной дороги, которую почему-то десятилетиями путают с другой станцией – Белые Столбы, где скромная, к тому же иного профиля, клиника появилась лишь в начале 2000-х годов.

Чёрным по белому

Троицкая больница изначально служила своеобразной тюрьмой с врачами, надзирателями – так официально именовался обслуживающий персонал 100 лет назад, безоконнными камерами со стенами, обитыми специальными матрасами, кандалами, в том числе ножными, для слишком буйных пациентов. Жуткие порядки этого места описал соратник Вановского по революционному движению эсер Пётр Львов, попавший сюда вскоре после открытия больницы. Львов симулировал болезнь, чтобы избежать повешения, к которому был приговорён за активное участие в мятеже в Нижнем Новгороде в 1905 году, и сначала ему в больнице понравилось: «Вестибюль напоминал не сумасшедший дом, а скорее хорошую гостиницу, – красиво убранный, с вазами цветов. Принимавший меня врач свидетельствовал серьёзно, без всяких подвохов и фокусов. <…> Как постройка, так и внутренняя отделка были ещё новые, свежие. В палатах много воздуха и света».

Очень скоро симулянту света стало не хватать, и ему стоило огромных усилий сдержаться и не выдать себя: «Фактически порядки, в общем, может быть независимо совершенно от врачей, были очень жестоки. Служители, как на подбор, зверски относились к больным, особенно к “статейным”, т. е. арестованным по какой-либо статье или уже осуждённым. У этой компании были свои методы и приёмы “усмирения”. Двое схватили меня за руки, вывернули их в суставах, третий начал бить коленом в конец крестца. Били искусно, причиняя сильную боль, но не оставляя знаков. Излюбленным приёмом было брать за половые органы и давить их, доводя больного до обморочного состояния. При воспоминании об этой боли сейчас, через 20 лет, становится не по себе»41.

Выживший эсер стал при советской власти чекистом и журналистом. Ему понадобилось немало времени, чтобы собраться с силами и написать свою единственную книгу, но тогда – до революции рассказать о порядках в больнице было некому. И если в Покровской (Мещерской) лечебнице доктора Яковенко, с его принципиально иным подходом (справедливости ради – и к совершенно другим людям), пациенты считались больными именно душевно и их навещал доктор Чехов, то лечебницу в Троицком посетил однажды главный из Толстых.

Графу в клинике ожидаемо не понравилось: «В наблюдательном отделении Лев Николаевич подробно осмотрел изолятор, который несколько раз называл “карцер”, спрашивал, кого куда помещают. В садике этого отделения он сфотографировался среди душевнобольных»42. Там к Толстому пристал больной, считающий себя Петром Великим, а следующий пациент, графу показавшийся поприятнее, оказался убийцей. В конце концов Льву Николаевичу пришлось ретироваться. Хотя он вряд ли сохранил приятные воспоминания о посещении этого места, в больнице о нём помнят до сих пор. Когда я пришёл на экскурсию в больничный музей, мне, конечно, рассказали и о Львове, и о Льве, а потом повели показать, как идёт реставрация в больничном храме. Вовсю грохотал ремонт, в воздухе столбом стояла белая пыль, с потолка свешивались грязные полиэтиленовые «простыни», а пол был завален грудами мусора – строительного и прочего, что выгребали рабочие со всех углов церкви, в советское время не