Нормальный как яблоко. Биография Леонида Губанова - Олег Владимирович Демидов

С мычащими мальчишками,

с замытыми девчонками,

со смогами

покончено.

Перегорели лампочки

во всём созвездии,

мы – чащие

мальчики,

за – мытые

девочки.

Такие экспериментаторские тексты и очень любопытные. В них и точные наблюдения за молодыми поэтами, и, конечно, старческое… только не брюзжание, нет!.. а скорее весь жизненный опыт, который подсказывает Сатуновскому, что всё это мельтешение пройдёт, пена дней осядет – и тогда будет видно, кто чего стоит.

Ещё в окружении Губанова – художники Эрнст Неизвестный, Оскар Рабин, коллекционер Георгий Костаки – да и практически вся художественная Москва. Плюс разная литературная шпана – начиная с посетителей многочисленных литературных студий и заканчивая, условным, Славой Лёном.

Где-то неподалёку вездесущий и неуловимый Сергей Чудаков. Кира Сапгир вспоминала: «[Про него] говорили: шантаж, эпатаж, съёмки порнофильмов, тюремные психушки. Он был властителем дум на “Психодроме” – плешке перед журфаком на Моховой. Под липами, пахнувшими марихуаной, перед млеющими сокурсницами…»[198]

Кира Сапгир описывала одну московскую квартиру, где бывал Губанов и его окружение. Это квартира Любови Молоденковой (Аиды[199])[200]:

«…здесь можно было встретить богемного художника и литератора-отказника, поэта-битника, дворника, иностранного дипломата… Читает стихи Сапгир. Играют в шашки полупьяный Зверев с фотографом Владимиром Сычёвым – тогдашним мужем Аиды. Выигрывает Сычёв – Зверев делает рисунок. Выиграл Зверев – Сычёв даёт ему рубль».

Было чувство, что в этой среде – каждый друг другу брат и не иначе. Кублановский нам рассказывал: «В 1960-е годы я ещё не знал стихов Пушкина: “Самостоянье человека – залог величия его”, но старался держать на особицу. И тем не менее незримое ощущение братства с самиздатчиками было: и с тем же Алейниковым, и с Лёней, и с Сапгиром. Это братство было и, очевидно, сохранялось вплоть до падения коммунистического режима»[201].

Оттого и называли один другого ласково. Возьмём будущих смогистов. Юрий Кублановский для литературной среды – Куб, Кубик. Владимир Батшев – Батик, Батик-братик. Алёна Басилова – Бася. Александр Соколов – уже для всего мира – Саша Соколов. Где-то рядом – молодой Эдуард Савенко, который вскоре напишет блистательную книгу «Это я – Эдичка». Юлий Даниэль – просто Юлик. Никита Хрущёв для современников – именно Никитка (доводилось слышать и от Андрея Битова, и от Юрия Кублановского).

Леонид Губанов, соответственно, Лёня, Лёнечка, Губан, Губыч.

И всё это не столько уменьшительно-ласкательная форма имени, сколько определённый маркер. Ещё Мариенгоф – человек, казалось бы, иного времени и уж точно иного склада – удивлялся этому «явлению»:

«…в художнической среде – главным образом писательской и актёрской – люди изо всех сил стараются сделать вид, что они не стареют, а умирают по недоразумению. Вот и меня по сегодняшний день называют Толей Мариенгофом. Называют так не только члены Союза писателей, но и уважаемые граждане, которых я не имею чести знать ни по фамилии, ни в лицо. Небось, к примеру, Ивана Сергеевича Тургенева читатели XIX века не называли “Ванечка Тургенев”, а Короленко – “Вовочка Короленко”! Почему же советская эпоха уж больно с нами запанибратски? – не раз спрашивал я себя. – Может быть, потому, что Тургенев и Короленко с бородами были, а мы бритые? Этакие старенькие мальчики»[202].

А тут сплошь именно мальчики.

Как знакомились, где и с кем гулевали?

Генрих Сапгир вспоминал:

«В середине 60-х в нашей компании – и на Абельмановской, где Холин снимал полуподвал, и на Бауманской, где я тогда жил в комнате на четвёртом этаже с балконом – на Елоховскую церковь[203], – появились странные сильно пьющие мальчики-поэты: Лёня Губанов, Володя Алейников, Юра Кублановский и с ними ещё полтора десятка мальчиков и девочек, всех не упомнишь».

Давид Шраер-Петров рассказывает, как он стал свидетелем этой встречи:

«Квартира Сапгира на “Бауманской” располагалась в дореволюционном доходном доме конца XIX века. Скучный дом в тоскливом районе. Пожалуй, одна только колокольня Елоховской церкви оживляла эти места <…>

Безрадостное место. Не знаю, как Сапгир мог жить тут. Окна его квартиры смотрели во двор-колодец. За исключением одного – балконного – с видом на Елоховскую церковь. В конце этого запомнившегося вечера мы по одному или группами выходили на балкон, чтобы вырваться и подышать. Покойный Леонид Губанов пригласил меня на своё чтение у Сапгиров. Кира поставила на журнальный столик пакеты с ломтиками жаренной в масле картошки и ещё какую-то мелкую закуску. Водка пилась в изобилии и как бы нарочно быстро, чтобы мгновенно подействовать. Мы начали оживлённо обсуждать разные общественные и литературные проекты. <…> В тот вечер Сапгир показался мне задумчивее, грустнее, чем прежде. Напивался он с тем же воодушевлением, что и остальные, ожидая чтения стихов Лёней Губановым. Я не помню, что читал в тот вечер Губанов <…> Общее впечатление было, что это поток поэзии, извергнутый талантливой натурой, которая весьма эклектично переварила опыт Есенина, Маяковского и Вознесенского. В моём возбуждённом водкой мозгу роились звуки губановских строк, где в дьявольской фантасмагории груди клубились на аэродромах животов, а жадные губы отсасывали сперму грядущего и блядущего всемирного потопа <…> Генрих всему происходящему нежно радовался, как бог Саваоф, породивший землю и всё сущее»[204][205].

А потом все вместе, всей молодой андеграундной бандой, брали МГУ. Владимир Радзишевский рассказывал:

«Я слушал его на ночь глядя в комсомольском бюро на филфаке Московского университета, за бетонными спинами Герцена и Огарёва. Это было после публикации в “Юности”, но, по-моему, ещё до СМОГа. Похоже, в конце 1964-го. В формате, как сказали бы сейчас, семь на восемь, восемь на семь. Губанов привёл с улицы семерых-восьмерых своих оруженосцев. И студентов набралось столько же. Плюс лысеющий доцент – от партбюро. Доцент время от времени вставлял что-то из своей далёкой ифлийской молодости. <…> Губанов был тише воды. Только когда стал читать стихи – как с катушек сорвался. Он то раскидывал руки в отчаянии, то погружал лицо в ладони, скорее выл, чем пел, мотал головой, заклинал, захлёбывался и неистовствовал. Казалось, он и не видит никого, и читает одному себе: “Белый пруд твоих рук очень хочет меня, / Ну а вечер и Бог, ну а вечер и Бог?” Конечно, это сейчас я выписываю строчки из выплеснутого тогда стихотворения, а в те минуты только и мог ухватить, что “белый пруд твоих рук” да ещё “серый конь моих глаз”»[206].

Вот такая андеграундная братия получается. Слава Лён –