Нормальный как яблоко. Биография Леонида Губанова - Олег Владимирович Демидов

хрипловатым голосом. Губанов – снова с Алёной. Мир, дружба. Ну, и любовь. С неминуемыми страстями. У них вчера тоже было дружеское застолье. Пришло немало народу. Губанов неведомо где порядком успел напиться – и явился к Алене пьяным до последней степени, вдрызг. У него был сердечный приступ. Чем-то его отпаивали. Он вырубился – и спал».

Всё остальное – в стихах.

Характер же Басиловой можно показать через одну замечательную сцену, которая разыгралась в доме Аделины Адалис. Зана Плавинская вспоминала об этом как о небольшом происшествии:

«Зверев с компанией нагрянул к возлюбленной Брюсова выпить и закусить по-свойски, почитать стихи и поиграть на рояле. Но поэтесса денег не дала и выпить не предложила. А выпить было необходимо. И ничего не оставалось, как запугать и спровоцировать. Зверев был решителен, как Германн из “Пиковой дамы”. Он распахнул окно и прыгнул на подоконник. “Старуха! Если денег не дашь, прыгну с десятого этажа! Будут судить!” Аделина перепугалась, позвонила Алене Басиловой и со слезами умоляла спасти от Зверева. Бася тотчас явилась. Зверев стоял в раме распахнутого окна на широком карнизе и, балансируя руками, пластично топтался на месте, извиваясь и откидываясь, изображая французского мима Марселя Марсо, идущего по проволоке против бешеного ветра. Собутыльники помирали со смеху. Старая поэтесса лежала в обмороке. Басю (борца с алкоголизмом) охватил праведный гнев, и с криком: “Прыгай, сволочь, сию минуту!” – она захлопнула окно. Мнительный Зверев опешил, струсив не на шутку. Он с воплем начал ломиться в комнату, барабаня по стеклу, но с благоразумной осторожностью, боясь его разбить и порезать руки. А Бася крепко держала раму и кричала: “Прыгай, сволочь, сейчас же!” Наконец с помощью соратников Звереву удалось проникнуть в комнату, сначала всунув ботинок между створками рамы. Оттолкнув Басю, он зайцем, в один прыжок оказался у двери и был таков. За ним с топотом, гиканьем и свистом, табуном мустангов кинулись остальные. Пыль от них ещё не улеглась, Аделина пришла в себя, и с героической Алёной они выпили по рюмочке “Абрау-Дюрсо” за изгнание бесов»[237].

Можно предположить, что подобные сцены мог разыгрывать и Губанов. Это вполне в его характере. И его – молоденького, озорного, счастливого и пьяненького – Басилова могла запирать с наружной стороны окон.

Ещё она умело мистифицировала свою жизнь.

Как-то раз, уже в 1970-е, она вместе со своим вторым мужем, португальцем Антонио, оказалась в Киевской лавре. Там был небольшой прудик. Басилова в него ни с того ни с сего бросила обручальное кольцо. Никак не объяснила свой поступок. А уже дома – достала это кольцо из вазы.

Наверное, решила удивить мужа. А может…

Но всё это мифы. О Басиловой надо бы говорить, как о поэте, но для этого слишком мало материала. Подготовленная к печати книга её стихов «Комедия греха» с предисловием Виктора Шкловского оказалась в издательстве «Советский писатель». Но пролежала там 17 лет, а после бесследно исчезла. Черновиков, видимо, не осталось. И книгу не восстановить. Несколько отрывков были опубликованы в 1992 году в виде крошечного буклета. Из него-то мы и приводим чудом сохранившиеся стихи.

Может, что-то ещё хранят архивы? Со временем увидим.

Пока же говорим о Басиловой – как о пламенной музе и яркой фигуре неподцензурной Москвы прошлого века.

Илья Эренбург

В январе 1965 года Губанов с друзьями, гуляя на «психодроме», решил направиться в гости к Илье Эренбургу. До его дома было рукой подать: пройти Моховую и подняться чуть-чуть по Тверской. Цель – дом № 8, строение 1.

Чем так привлекал Эренбург послевоенную молодёжь? Это была ещё одна живая легенда и кладезь историй (но уже не только о Серебряном веке, но и о русском зарубежье, и о западной культуре). Он умудрялся быть и советским, и антисоветским, и – что привлекало Губанова! – асоветским, то есть настоящим деятелем искусства, которое не знает ни рамок, ни границ, ни предубеждений.

Его проза как минимум любопытна, мемуары – очень ценны, общественная деятельность – была, есть и будет важна, а стихи, особенно ранние, – чудо как хороши, поздние – очень точны́. Вот одно из них[238]:

Моё уходит поколенье,

А те, кто выжил, – что тут ныть, —

Уж не людьми, а просто временем,

Лежалые, уценены.

Исхода нет, есть только выходы.

Одни, хоть им уйти пора,

Куда придется понатыканы,

Пришамкивают «чур-чура».

Не к спеху им, а коль заведено,

И старость чем не хороша,

По дворику ступают медленно

И умирают не спеша.

Хоть мне осточертели горести

И хоть такими пруд пруди,

Я с теми, кто дурацки борется,

Прет на рожон, да впереди,

Кто не забыл, как свищет молодость,

Кто жизнь продрог, а не продрых,

И хоть хлебал, да всё не солоно,

Кто так не вышел из игры.

Как было не зайти в гости к Эренбургу?

Отправились целой компанией: Губанов, Батшев, Алейников, Мишин. Не сразу, а чуть позже подоспел Кублановский. Последний несколькими годами ранее сюда уже приезжал. Вырвавшись из Рыбинска, бежал в столицу, чтобы поддержать Вознесенского и Эренбурга, на которых громко топали с партийных трибун. В Мосгорсправке нашёл адреса. Навестил сначала поэта, потом патриарха советской литературы: «Попыхивая трубкой, Эренбург поинтересовался: “Кого читаю?” – “Алена Роб-Грийе, Натали Саррот и Мишеля Бютора”. Старец пришел в восхищение, зачмокал трубкой, чуть не прослезился. А я тогда усиленно штудировал “Иностранку”, где этих “представителей новой волны” немножко печатали…»[239]

А о январском посещении образца 1965 года у нас есть два свидетельства – Николая Мишина и Владимира Алейникова. Разнятся они чуть-чуть, во многом же сходятся, поэтому попробуем дать усреднённую картину происходящего.

На пороге квартиры разыгралась чудесная сцена. То ли секретарша Наталья Николаевна Столярова не хотела впускать незваных гостей, то ли Илья Григорьевич был не в настроении, но студентам было отказано в приёме. Им вежливо сказали, чтобы заходили через месяц. Тогда они постучались вновь и заявили, что пришли талантливые поэты. Их не пустили, но сказали: «Раз вы талантливые, приходите через пару недель». Тогда они постучались вновь и заявили, что пришли гениальные поэты. Это возымело эффект.

Пока Эренбург заканчивал со своими делами, молодые люди расположились в одной из комнат. Николай Мишин вспоминал детали визита: «Вся зала, куда нас пригласили, была украшена картинами. Подлинники Сезанна, Пикассо, Фалька, Ренуара, Тулуз-Лотрека»[240]. Алейников разглядел ещё Марке,