Нормальный как яблоко. Биография Леонида Губанова - Олег Владимирович Демидов

стороны, многие смогисты либо приспособились, либо ушли в семью. А с другой стороны, терновый венец вышел отнюдь не бутафорским, но об этом мы ещё отдельно поговорим.

Владимир Алейников

Его принято сторониться: чудной. Ему принято не доверять: привирает или в лучшем случае придумывает на ходу. Его прозу и воспоминания (хотя это тоже проза – сновидческая, смогистская, полная тропов и тропинок к былому) не могут прочесть от корки до корки.

А вот против его картин и стихов уже трудно что-то возразить. Есть в них какая-то магия (не побоимся этого слова!): прочитаешь как заговор – и больное горло забывает о своей хвори, похмелье отпускает, голова проходит. Падаешь в сон и оттуда повторяешь без конца:

Когда в провинции болеют тополя

И ласточек надломленные крылья.

Это бесконечное «эл» – само по себе болезненное – всё-таки обладает какой-то витальной силой. И в таком заворожённом состоянии понимаешь главную особенность и Алейникова, и Губанова, и остальных смогистов: их стихи рассчитаны на говорение, на бесконечное говорение, на повторение (камлание), из которого и рождается магия (заговор, шаманство). Часто оно становится чистой поэзией, но бывает, что остаётся тем, чем и было изначально – психосоматикой.

Попробуйте вслух прочитать несколько раз:

Когда в провинции болеют тополя,

И свет погас, и форточку открыли,

Я буду жить, где провода в полях

И ласточек надломленные крылья,

Я буду жить в провинции, где март,

Где в колее надломленные льдинки

Слегка звенят, но, если и звенят,

Им вторит только облачко над рынком,

Где воробьи и сторожихи спят,

И старые стихи мои мольбою

В том самом старом домике звучат,

Где голуби приклеены к обоям,

Я буду жить, пока растает снег,

Пока стихи не дочитают тихо,

Пока живут и плачутся во сне

Усталые, большие сторожихи,

Пока обледенели провода,

Пока друзья живут, и нет любимой,

Пока не тает в мартовских садах

Тот неизменный, потаённый иней,

Покуда жилки тлеют на висках,

Покуда небо не сравнить с землёю,

Покуда грусть в протянутых руках

Не подарить – я ничего не стою,

Я буду жить, пока живёт земля,

Где свет погас, и форточку открыли,

Когда в провинции болеют тополя

И ласточек надломленные крылья.

Ну как, полегчало? Стало лучше? Нет? Перечитайте ещё раз. И ещё. Обязательно поможет.

Сегодня мы можем сколько угодно сторониться, а то и не замечать Алейникова, удивляться его мемуарам и правильно удивляться (!), но это не изменит действительного положения вещей, в котором он – отличнейший поэт.

Кублановский говорил: «Владимир Алейников – это всегда нечто другое. Он большой импровизатор. Во времена СМОГа он тоже писал гораздо лучше меня. После Губанова он был там второй человек»[256].

С ним спорит Саша Соколов и выводит Алейникова в лидеры самого молодого общества гениев: «Он был главным у нас поэтом. Был Губанов, Володя Батшев. <…> Да, [они] не состоялись, в силу бытовых причин. У них были колоссальные задатки. Тем более что примеры для подражания были великолепные – мы считали нашим главным учителем Пастернака. И я думаю, что не хватило Губанову просто литературного образования. Слишком было много ухода в анархию. Энергетики было очень много. Это все перехлёстывало. Я не выдерживал дольше одних суток в этой компании. Это было невозможно. Они вели эту чудовищную жизнь, месяцами не просыхая и перемещаясь с одной дачи на другую»[257].

Если посмотреть от начала до конца книги Алейникова, обратить внимание на то, как он подаёт себя и Губанова, быстро приходишь к выводу, что с течением времени эта пара – неразрывная, неразлучная – претерпевает изменения. Вначале было «Губанов и я» а после стало «Я и Губанов». Всё это, конечно, понятно. Человеку нужно внимание. А ещё – справедливость. Когда их нет, всплывает осознанная или бессознательная ревность.

И это позволяет говорить о близнечном мифе.

Один из его распространённых сюжетов, когда между братьями вспыхивает ревность, начинается война и в итоге один убивает другого. Другой распространённый сюжет заключается в том, что близнецы имеют разных отцов: один – бога, другой – человека; и это влечёт за собой опять-таки ревность из-за одарённости одного брата и простоте другого.

Что-то похожее было и в отношениях Есенина и Мариенгофа или Евтушенко и Вознесенского. Сама русская литература, принявшим её и безоговорочно подчинившимся ей, наделяет своих сыновей эпохальной судьбой и мифологическими сюжетами.

В нашем случае – один брат рано умер, а второй доживает свой век, сохраняя тайну их тандема, их таланта, их гениальности, их дружбы, их судьбы.

Не раз мы обратились и не раз ещё обратимся к мемуарам Владимира Алейникова, потому что без них – невозможно говорить о том чуде, которое являл собою СМОГ.

4. Литературная буза (1965)

Небо в тучах

Мокрых очень

Солнце то

Чего мы хочем.

Всеволод Некрасов

Выступление в библиотеке им. Фурманова

19 февраля 1965 года состоялось первое выступление новоявленной поэтической группы. Сам Губанов писал:

«Смогизм начинался фатально, как проститутка, и неожиданно, как премия. На квартире председателя множились пригласительные билеты, отбирались картины. Это было похоже на ад без яблока. Первое выступление произошло в библиотеке имени Фурманова, Беговая, 13. <…> Ярко освещённая зала. 350 рыл в табачном дыму. Гениальные стихи и средневековая музыка. Картины. Помост похож на плаху и чуть подмигивает. Будем ходить босыми и горячими! Лишим соцреализм девственности! Ура, товарищи! Как смешно и мило. Как смело. Вечер прошёл с успехом Айседоры Дункан. Отмечали вином»[258].

Попытаемся дополнить эту картину другими свидетельствами.

Батшев рассказывал: «В один из дней залепили нашей афишей афишу спектакля “Антимиры” по книге А. Вознесенского на Таганке, прямо у театра[259]».

В каком-то смысле это очень знаменательно – «Антимиры» и смогисты: они предъявили себя миру с разницей в несколько дней, 13 февраля – в Театре на Таганке играется премьерный спектакль, а 19 февраля – выступление «самых молодых гениев» в библиотеке им. Фурманова.

Сдвинули столы – получился помост. Погасили свет – зажгли свечи. Поставили магнитофон, включили запись «литургии из православной церкви в Париже»[260] (после литургии играл Бах), сделали удобную громкость, дабы церковное пение не мешало