Нормальный как яблоко. Биография Леонида Губанова - Олег Владимирович Демидов

Они выходят на сцену. А это заявка была официальная. Суриковский институт разрешил это мероприятие. И ребята начали читать стихи. Чита-а-али! А я сам из Севастополя, учился в Симферополе, у меня учитель (он сам с Прибалтики, кончил в Вильнюсе художественную академию, стажировался во Франции) – не только художник, но ещё и поэт, и он нас приучал к поэзии, к другим видам искусства. Но поэзия была какая? Блок, Брюсов, Есенин был под запретом, но мы его находили. То есть всё более-менее официальное. Мы были воспитаны на этом. И что вы думаете? Когда смогисты вышли и начали выдавать свои стихи вперемешку с Мандельштамом, Цветаевой, Ахматовой, это был шок! Это было настолько неожиданно! И из всех выделялся Лёня Губанов. И что вы думаете? Вдруг появляется человек. Выходит на сцену: “Я тре-бу-ю прекратить это бе-зо-бра-зи-е!” То ли кагэбэшник, то ли чёрт его знает. Человек в штатском. Всё прекратил. Поэтов под зад пинком и до свидания! Всех разогнали. Мы стоим на улице. Хохлы из Строгановки. Поэты. И хохлы-суриковцы утешают всех. И тогда кто-то из наших сказал: “Ребята, не отчаивайтесь! Сейча-а-ас возьмём вина, пое-е-едем в нашу общагу, у нас в Строгановке всё по-другому и нет таких паразитов!” Мы берём портвейн, ещё какие-то дешёвые напитки. Денег же ни хрена ни у кого нет. Поехали на Сокол. Пришли. Тётка на вахте сидела – пропустила. Сели. Напитки, закуска – всё дешёвенькое. Ну и пацаны начали читать стихи! Лёнчик – мальчишка совсем, молоденький, маленький, такой пацанёнок, губошлёп. И тако-о-ое выдавал! Рвал на себе свитер, читал. У него губищи были – я вот сейчас прокручиваю и понимаю – Андрюшу Вознесенского напоминал. О, мы тогда напились портвейна, договорились встречаться, общаться, дружить, любить!»[268]

Владимир Бережков – тоже поделился воспоминаниями:

«Мы совершенно спокойно ворвались в общагу, и там на первом этаже какой-то закуток – типа столовой, что ли – устраиваем этот вечер совершенно спокойно. Народ пришёл. Все читают, я пою. И, по-моему, нас тогда даже не выгнали. Да, ворвались. В общагу. Но никого не тронули».

Поэты и художники договорились о совместных проектах. Кучер со товарищи в один вечер стали смогистами. Новое выступление должно было состояться в Строгановском училище. Официально. Вроде начали готовиться, но и там не срослось.

Аркадий Пахомов рассказывал: «Афиши делали наши смогистские художники, и они действительно были очень экстравагантны и красивы. Комсомольцы так и сказали: “У вас афиши, как картины”»[269]. И, конечно, испугались и отказали в проведении концерта и выставки. Надо было как-то сострить напоследок, но Пахомов не нашёлся, что и как сказать. Губанов сыпал голову пеплом: «Нужно было сказать: да, мы делаем афиши, как картины, а вы делаете картины, как афиши»[270].

Но это не беда. Главное – нашлись единомышленники. И кто? Отличные художники!

У них на Соколе часто зависали. Об одном кутеже вспоминает Альбина Гладышева[271]:

«Небольшая, битком набитая студентами комната. Меня из уважения посадили на чью-то койку. Сверху, на нарах кто-то сидит, свисают ноги в обшарпанных ботинках. Невысокий пацан, дрожа, словно под током, навзрыд читает: “Я – та окраина, где вы / Седые головы снимали / И ничего не понимали… / Я – та окраина, где выл / Снег, и крестьянка головы / Не поднимала к векам Сталина…” Это был Лёня Губанов. Потом читал, как сомнамбула, Володя Алейников. Юра Кублановский. “Святая троица”, обросшая в наши дни легендами, мифами и небылицами».

Поездка в Ленинград

28 февраля 1965 года смогисты штурмовали город на Неве. Ночь в пути – и ты в городе. Приехали. До этого готовились основательно. Ещё в Москве сделали пригласительные билеты: «На куске линолеума художники из Строгановки вырезали клише, и мы накатали пятьсот пригласительных билетов с коротким текстом “СМОГ в Ленинграде. Начало в… часов”». Борис Кучер поведал нам, что случилось дальше: «Мы только вышли на Московском вокзале – к нам подбежала цыганка, начала гадать. Что мне нагадала, всё оказалось правдой. Всё! И Лёне всю судьбу предсказала. И она сказала: “Среди вас вот этот вот парень – очаг вашей компании. Это пульсар. Вы вокруг него все. Но у него судьба трагическая. Он будет жить недолго, но о нём будут помнить. По природе своей в нём заложена гениальность. Но система его уничтожит”»[272].

После этого не раз можно было услышать от поэта: «Я фонарь, на меня мотыльки летят»[273]. А после появились и стихи на соответствующую тему:

Сегодня мой брат облетает трамваями,

и просят чернила дожить до сочельника,

такая судьба, как цыганка, права ли.

Февраль! Мой филон, ну зачем, ну зачем она?!

Или такие[274]:

Я себе третья цыганка.

Одна нагадала небо,

вторая – счастье,

а я себе – памятник.

Я себе – цыганка третья,

стоит, ухмыляется, падла,

карта светит или не светит?

Пала!

Между тем смогисты обозначили себе первую остановку – в Стрельне у знакомого художника из Харькова. Добирались сначала на электричке. Потом надо было на автобусе, но вы же знаете, по какому расписанию они у нас в провинции ходят: раз в два-три часа. Конечно, молодых людей это не остановило, и они отправились пешком по мёрзлой деревенской дороге.

Спустя несколько часов – окоченевшие и задубелые – ввалились в дом. А художника нет, отправился в Ленинград. Его жена приняла мальчишек, напоила чаем, дала рисунки мужа – и отправила их восвояси.

В тот же день или скорее на следующий – расположились у Василия Бетаки[275]. Начали развешивать картины, обзванивать местных друзей и именитых литераторов. Надо же устроить вечер с помпой!

И в назначенное время не без проблем, но представление началось. Галина Усова[276], жена Бетаки, немного сопротивлялась (кому потом квартиру прибирать-то?), однако поэты всё-таки дождались публику и уже разливали по бокалам вино.

Читал Алейников, за ним Батшев, замыкал Губанов[277]:

Над красною Москвою белые кони звёзд.

Я крался с тоскою в беглые полдни вёрст.

И пруд начинался запруженный в травах и птичках.

И блуд зачинался за пузом лукавых опричников.

И пахло телятами, Божьими фресками, жатвой.

Кабак удивлял своей прозою – трезвой