История Великого мятежа - Эдуард Гайд лорд Кларендон

всерьез надеялись, что их избавят от необходимости выплачивать композиции, и тешили себя иными иллюзиями, приятными им самим и угодными в тот момент армии, которая знала, что легко разрушит все эти химеры, как только они перестанут служить ее интересам.

Еще в Холмби король обратился к Палате пэров с просьбой позволить его детям приехать к нему и пожить с ним некоторое время. С момента сдачи Оксфорда, когда герцог Йорк попал в руки Палатам, ибо они решительно отказали ему в праве отправиться туда, куда велит король (чего требовали и на чем настаивали, сколько могли, находившиеся в Оксфорде члены Совета) и назначили собственный комитет, коему поручено было со всяческим почтением встретить герцога и препроводить его в Лондон — с момента сдачи Оксфорда, говорю я, герцог Йорк находился под надзором графа Нортумберленда, а с ним — герцог Глостер и принцесса Елизавета, которых король в свое время оставил на попечении графини Дорсет, но после ее кончины Палаты, дабы наверняка удержать их в своей власти, сочли себя вправе поручить заботу о них леди де Вер, престарелой даме, которая была у них в большой милости, но отнюдь не домогалась подобной чести, хотя на содержание детей Парламент отпустил значительную сумму. Теперь же всех троих отняли у леди де Вер и поселили у графа Нортумберленда, который принял их так, как того требовали их происхождение и его долг, но не мог предоставить им большей свободы, чем дозволяли полученные им от Парламента инструкции; удовлетворить же просьбу короля Палаты категорически отказались. Узнав об этом от Его Величества, Ферфакс тотчас же написал Парламенту, что король очень хочет увидеться и побыть со своими детьми, и если Парламент не может дать согласие на продолжительное их пребывание с отцом, то пусть они хотя бы пообедают с ним. Он также сообщил, что король, сопровождающий армию в ее передвижениях и находящийся только там, где угодно армии, в такой-то день будет обедать в Мейденхеде. Там и встретили короля его дети, к несказанной радости и восторгу Его Величества, а поскольку королю предстояло затем поселиться и провести известное время в Кавершеме (поместье лорда Крейвена, находившемся неподалеку от Ридинга), то его детям также дозволили туда отправиться и остаться с отцом на два дня, что явилось для короля величайшим из всех возможных утешений, причину коего он усмотрел в любезности главнокомандующего и добром расположении армии, которые тронули его тем сильнее, что прежние его просьбы и предложения, если только дух пресвитерианства имел возможность в них отказать, неизменно отвергались.

Глава XXIV

(1647)

В Палате общин — а именно на этой сцене совершались теперь все действия, вызывавшие неудовольствие или ярость армии (ибо в Палате пэров заседало ничтожное число членов, и после смерти графа Эссекса среди них не осталось иных влиятельных особ, кроме лиц, преданных армии или способных при случае послужить ее орудиями) — всеми делами заправляли Голлис, Степлтон, Льюис и Глинн, хорошо известные и весьма популярные с самого начала мятежа, а также Уоллер, Масси и Браун, которые занимали прежде высокие посты в армии, успели в разное время оказать немалые услуги Парламенту, а ныне пользовались безграничной любовью Сити. Всё это были люди даровитые, влиятельные и бесстрашные, которые не только искренне возмущались отвратительными замыслами армии, для них вполне очевидными, а также тем обстоятельством, что она уже превратилась в покорное орудие, служившее целям Кромвеля, но и находились в открытой личной вражде с самыми деятельными и могущественными ее начальниками. Однажды, к примеру, Голлис, после жарких споров в Палате и грубых выражений, сорвавшихся с языка у Айртона, попросил того выйти с ним из здания Палаты, а затем объявил, что намерен тотчас же переправиться на другой берег и драться с ним. Когда же Айртон ответил, что совесть не позволит ему участвовать в дуэли, взбешенный Голлис потянул его за нос и сказал, что совесть, раз уж она запрещает ему давать сатисфакцию, должна по крайней мере удерживать его от вызывающего поведения. Публичное оскорбление, нанесенное третьему лицу в армии, притом самому злобному, коварному и мстительному из всей этой клики, привело всю партию индепендентов в такую ярость, что она твердо решила тем или иным образом избавиться от Голлиса, который обладал таким влиянием в Палате и такой славой за ее пределами, что способен был если не совершенно расстроить ее замыслы, то, во всяком случае, воспрепятствовать скорому их осуществлению.

Индепенденты прибегли к средству, которое тем самым людям, против коих они решили пустить его в ход ныне, позволило когда-то добиться всех своих целей. На Совете офицеров они составили, в довольно неопределенных выражениях, обвинение в государственной измене, направленное против м-ра Голлиса, упомянутых выше лиц и еще нескольких человек — всего против одиннадцати членов Палаты общин. Двенадцать офицеров подали его в Палату, а несколько дней спустя, видя, что те же члены по-прежнему бранят и сурово обличают их действия, главнокомандующий и офицеры сообщили в письме к Палате, что они намерены назначить сведущих лиц, которые, выступая от имени армии и всего королевства, докажут обоснованность предъявленных одиннадцати членам обвинений; и что они требуют немедленно лишить на время обвиненных членов права заседать в Палате, поскольку-де совершенно немыслимо, чтобы те самые особы, которые нанесли армии столько оскорблений и обид, могли теперь быть судьями своих собственных действий. Такого удара со стороны армии Палата общин совершенно не ожидала, и хотя дерзость эта привела ее в невыразимое смятение и тревогу, коммонеры с твердостью ответили, что не желают и не могут исключить тех членов, которые не сказали и не сделали в Палате ничего предосудительного, — пока не будут представлены ясные доказательства их вины. Офицеры, однако, заявили, что сумеют доказать их виновность в таких проступках, которые сделают вполне оправданным их временное исключение из Палаты. А потому они вынуждены требовать и настаивать, чтобы обвиненные члены были временно лишены права заседать в Палате; без этого, твердили они, армия не сможет считать себя удовлетворенной. И хотя Парламент казался непреклонным, сами обвиненные члены, лучше других знавшие нрав армии, сочли более безопасным удалиться и, воздержавшись на время от посещения Палаты, попытаться умерить пыл разгоревшегося спора.

После столь очевидного упадка духа в Палате армия, казалось, стала вести себя гораздо спокойнее; она решила продолжить свое дело, используя теперь иные орудия, дабы не производить впечатления силы, слишком настойчиво и откровенно преследующей собственные интересы. Сити, на влияние и авторитет коего всецело полагался Парламент, сохранял,